Смертная чаша

Мучила его одна лихая мысль. Он-то сам – что? Замшелец. В домовину пора, ко Господу на суд. Всё видал в жизни, всё испытал, что мужу зрелому испытать положено. Годами забрался, летами зажился. Но дети-то, дети-то как же? «Феденька, милый ты мой, мяконький душою, как ты жить без меня будешь? Не наставил я тебя, как следовало наставить, холил больше потребного… Дунечка, слава Богу, за человека твердого отдана… авось поможет он семейству…» Вот только тень на всем роде нынче от его опалы. Род падает! Роду охулка. А значит, и на князе Хворостинине тень, и на Годуновых… Ай, плохо, до чего же плохо!

«Господи, милостив буди мне, грешному. Раскаиваюсь перед Тобой, что не усмотрел за Кудеяркой. Ослаб, разнежился. Долга своего до конца не исполнил… Прости меня и помилуй! Нет, Господи, меня не жалуй, а пожалуй, Царь Небесный, детей моих. Род бы при старой чести остался, не упал бы род! Помоги деточкам моим, Господи. С меня взыщи, убей меня, раздави меня, Господи, им только жизни дай хорошей…»

Три ночи слушал, как стонет старичок, потом оставил своё упрямство. Велел кликнуть Развескова, черкнул Федору насчет гривны.

Отныне сторожа доставляли им полную казну тепла.

…Пришло очередное воскресенье. Старичка расковали задолго до рассвета, но пока не уводили на улицу. Он стоял у дыры в стене, жадно вглядываясь в чернильную темень.

– Быть зиме скорой, быть зиме дельной. Посуху снег ляжет, не потает. То на добро. Морозцем живо слякоть прихватит, не будет распутицы.

– Откуда знаешь? – заворчал Зверь. – Сорока тебе на хвосту принесла?

– Рога-то у месяца, глянь, куда повернуты.

– Куды ж?

– А нá Полночь. Верное дело: нынче святому Евлампию память в церквах поют, а Евлампий зиму знает и без обману норов ее кажет. Коли нá Полдень месяцу рога загнет, быть беде, в грязях утонем. А коли на Полночь, хорошо: осень живо снегом умоется да в кафтан белый нарядится. Реки встанут, погода не задурует.

– Чего? Сам ты подуруй, старая пень и балабол. То бабьи басни. Трепись еще!

– Увидишь, белые покровцы-то уже на небе шьются, зима близ есть. До Параскевы еще земля снежной шубой укроется.

Скрипнула дверь. В пояс поклонившись сидельцам, вошел Третьяк Тетерин. За ним со светильником шел мужик бычьего сложения – орясина поперек себя шире. Ему и сам Третьяк не чета, до того страховиден. А у того за спиной темнел еще кто-то, не пойми кто.

– Дай огня! – велел ему, потирая глаза, Тетерин.

Тот послушно приблизился и осветил скорбное их обиталище. В левой руке у него была дубинка, которую прежде носил Тетерин.

– Кто тут Щербина Васильев сын Тишенков?

Никита Васильевич в удивлении разверз уста:

– Ну, я. Али не узнал?

– Зарос, зарос… чистый бес! Не дело… Минька, назови им меня, как полагается.

Голос у орясины оказался рокотный, говорил он, словно во рту у него скопилась лузга от семечек и всё он никак не мог отплеваться:

– Подьячий Московского опричной стороны Судного приказа Иван-Третьяк Тимофеевич Тетерин.

«Ну да, всяк птах своим перием горд», – подумал Никита Васильевич.

Зверь шумнул из угла:

– Куда ж Развесков-то делся?

Тетерин осклабился.

– В соседний сруб, к кандальникам. Заворовался сучонок. Брать не по чину стал. Но я с тобой, огрызок, разговоры разговаривать не стану. Ты, Щербина, слушай.

Тетерин развернул свиток, откашлялся и начал зачитывать: «По государеву, цареву и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии указу память дьяку…»

Тут рот Тетерина разорвал чудовищный зевок. Сидельцы с почтением посмотрели на его медвежью пасть. Зверь вставил своё словечко:

– Во сне увидишь, секирой не отмашешься…

Захлопнув ворота, подьячий сказал:

– Ну, чай, не боярин ты, Щербина. Всё тебе до самого конца читать-маяться охоты нет. Смысл простой: на государеву свадебку вышло тебе помилование. Вину твою тебе отдали, но чести и службы не вернут. В деревню поедешь.

– А род мой? – жадно осведомился Никита Васильевич.

– Не боись. На род охулки не положат, роду опалы не было и нет.

– Славен Господь! – воскликнул Щербина.

– Воистину славен… – вяло подтвердил новый начальник опричной тюрьмы. – Кончено дело. Сымай желéза с него.

Последние слова относились к тюремному кузнецу. Тот молча зашел внутрь и принялся расклепывать цепь с ноги Никиты Васильевича.

Тетерин утер пот со лба собольей шапкою, еще недавно принадлежавшей Развескову. На пальце у него блеснул серебряный перстень с яхонтом.

…Тишенкова вывели из тюремного сруба на двор. Он чуть не задохнулся от свежего воздуха. В груди сделалась теснота, сердце захотело выскочить из-под ребер.

День стоял ясный и строгий. Белые перья редко сеялись с неба. Запах свежего холода мешался с запахом дымов. Последний свет перед скончанием осени проливался на землю меж тучами и, падая, зяб. Ослабевшее солнце поблескивало малым карасиком, выловленным из озера и брошенным на выбеленный холст.

«Не соврал Евлампий-зимознавец…»

От чистого света, какого давно не видел Щербина, заболели глаза. Сердце забилось, ровно заяц, случайно заскочивший в дом.