Смертная чаша

Подьячий живо вскочил со скамеечки, дал старичку затрещину, вторую, третью. Голова у того моталась туда-сюда, как у тряпичной куклы. А как встала на место, зазвучал сухонький старческий смешок. Подьячий ударил еще раз, но смех не унимался. Тогда Развесков зло бросил новому сидельцу:

– Щербина, тебе говорю: четыре дни. Кончен торг, сымай сапоги.

Сей же час принесли ему совок и сено. Тетерин своей рукой ловко подсунул тряпьё под железо. Как только дверь за ним затворилась, человек-боров со своей лежанки сказал:

– Это еще по-божески. Али не слышал: всяк подьячий любит калач горячий? Прежде, бают, был тут за старшого Истома Каракин, так он догола сидельцев раздевал. Кресты сдирал! Потом прищемили его: забаловался, не по чину брать стал. Так сюда же, в соседний сруб, к кандальникам его и наладили. Облегчение вышло…

«Облегчение…» – мысленно повторил Никита Васильевич и принялся зло копать берлогу под свое сено.

Развесков принял сына Щербины, Федора, и зятя его, князя Хворостинина, в малой судной избе, что при тюремных срубах. Слуг их не пустил, а за спиной у себя поставил Третьяка Тетерина – покоя ради. В деснице держал он легкий осиновый посошок.

– Нет, пустить к родичу вашему не пущу и сюда его не выведу, не велено государевым изменникам такую-то волю давать. Я человечек малый, мне какова грамотка сверху придет, тако и делаю, – говорил им подьячий. – Харчишек же передать могу.

Двое его посетителей выложили на стол жареного гуся, свиной окорок, корзину с яблоками, узелок с солью, десяток яиц вареных да десяток калачей.

Развесков вздохнул и покривил рот с сожалением.

– Уж и не знаю, как сказать вам, высокие господа. Я родичу вашему сенца свежего дал, ямку ему для удобного лежания ископал, от лютых головников его берегу да всячески угождаю…

Подьячий взглядом искал понимания и не находил его. А потому тянул свою незамысловатую речь, ожидая, не опамятуют ли просители.

– По вся дни смотрю, не желает ли чего Никита Васильевич, нет ли ему тесноты какой… Люд-то у нас там… сами знаете…

Федор смотрел на него с благодарностью, яко телок на корову.

– Спаси тебя Бог, добрый человек. Я за тебя молиться буду. Все мы за тебя молить…

Хворостинин с досадой оттолкнул его.

– Сколько?

– Шесть алтын, – молвил Развесков с большой живостью.

Хворостинин молча отсчитал серебро.

– Всё?

– Ярыги у меня тут, пристава, сторожа…

Развесков посошком отодвинул от груды харчей окорок, соль, яблоки и яйца.

– Да ты совести не имеешь! – вспылил Хворостинин.

– Не гневайся. Всякий зверь ищет себе прокорму.

– Тля! Смотри, по вечерней поре пойдешь отсюда домой, как бы не повстречал кого.

Развесков помолчал недолго, потом сказал новым голосом, холодно:

– Дом мне твой известен. Ярыги мои за меня горой стоят, ибо от меня прикорм получают. Хочешь потягаться, князь? Смотри, как бы красный петух твои хоромы не повстречал.

Тетерин зло засопел, нахмурился, являя преданность.

Хворостинин ответил уже без пылкости, столь же холодно:

– Тебе в том выгоды не будет. Кого с ножом в ребрах поутру в канаве нашли, тот уж за себя не отомстит.

– С огнем играешь, князь.

– Я к огоньку привычен, рожа приказная.

Развесков сдвинул яблоки, соль и яйца назад.

– Вот так и ряд положим, князь.

Хворостинин молча вышел и оторопевшего Федора за собой вытащил.

– Прикажешь сидельцу отнести, Неждан Григорьевич?

– Погоди. Это нам нынче Бог дал, – Развесков придвинул к себе посошком всё, кроме восьми калачей. Затем оттуда вытянул еще один калач и передвинул его на свою сторону. – И это дал. Спасибо, Господи.

Сидельцы оказались народом неразговорчивым. Разве кудлатый принимался без причины браниться в голос, а потом на полуслове умолкал… Отрастил он ногти по вершку, от сырости посадил грудь, а потому громко кашлял. Его Щербина прозвал Зверем, но вслух никогда так не звал.

Старичок по утрам и на сон грядущий тихонько молился. На воскресный день его расковывали и отправляли просить милостыню, прицепив к ноге свинцовую веригу, – чтоб не сбежал.

Прочие два первые дни молчали, приглядывались. Как разделил с ними Щербина свои калачи, так начались беседы.

По всякий день в утреннее время уводили пристава князя Глеба и человека-борова. К обеденной поре их приводили. Оба валились с ног мешками, стонали и плакали. Как объяснил Щербине старичок, обоих ставили на правёж. Глеб воеводствовал в Галиче, и пришли на него в Москву грамотки: дерет лихву без стыда и совести. Второй, Суконной сотни торговый человек Якуня Котов, задолжал по казенному подряду. Теперь колотили их палками по многу часов, вышибая копеечку.