Смертник восточного фронта. 1945. Агония III рейха

Колокольный звон поднимает лагерь на ноги засветло. По второму сигналу три четверти часа спустя мы собираемся на большом квадратном плацу, где нас распределяют на дневную работу. Женщины стоят рядами по 10 человек с одной стороны, мужчины — с другой. Начальник лагеря вместе с польским комендантом обходит колонны и формирует группы для работы на день. Группы, предназначенные для работ за территорией, уходят. Очень быстро плац пустеет. Почти 3000 человек отправили в распоряжение kierowniki (польского начальства и владельцев предприятий) на 12-часовой рабочий день.

В первый день проходим гигиенические процедуры, а потом моемся. Все вещи заключенных содержатся в полном порядке. Здание новое, построено немцами под распределительный лагерь. Парикмахерам было приказано полностью обрить все волосы на теле. Даже женщин бреют наголо. У нас, военнопленных, есть преимущество — нам оставляют волосы на голове. Все остальное полностью оголяют. Женщины и девушки с голыми черепами обретают вид пациенток психиатрической больницы.

Затем мы отправляемся в канцелярию, где на каждого заводят дело и где каждый получает личный лагерный номер. Мой номер — «8293». «Обыск» в их обычной манере проводится так тщательно, что любой уличный грабитель позеленел бы от зависти. В предыдущем лагере мы кое-чем разжились, теперь у нас забирают абсолютно все, «на депозит». Я был счастливым обладателем зубной щетки и половинки расчески, эти вещицы вызывали зависть и пристальное внимание даже у людей в форме. Меня отзывают в угол комнаты и спрашивают, в каком отряде СС я служил.

— Если признаешься, тебе ничего не будет.

— Но, пан, я вынужден вас снова разочаровать. Я ничего не боялся никогда, и не боюсь сейчас. Катитесь вы к черту!

Должно быть, я перегнул палку, это уже был «бунт на корабле», и через час другая группа снова забрасывает меня теми же вопросами и предложениями.

— Тебе не придется работать — будешь жить с товарищами в отдельных бараках, — и так далее.

Этим вертухаям не удалось подкупить меня даже сигаретами. Я бы с удовольствием притушил у них на макушке такую желанную, горящую сигарету, но тут мне возвратили зубную щетку и расческу.

Н)ам предстоит пробыть в карантинных бараках, как минимум, 20 дней. В первые же часы мы получаем представление о жизни здесь — на нас обрушивают целый свод правил и наказаний за их нарушение. В разделенных на кубрики помещениях, рассчитанных на 6—9 человек, толкутся вдвое больше. Центральное отопление не работает. Двери и окна должны оставаться открытыми круглые сутки. Кровати, на которых не разрешают сидеть, без матрасов и простыней, в комнате 3—4 стула и маленький столик. На стенах и потолке, отделанных деревянными панелями, как и на оконных стеклах, и застекленных дверях, не должно быть ни капли воды. В небольшом промерзшем кубрике постоянно находилось 15—20 человек, и все они дышали. Естественно, стены и потолок запотевали, стоило хоть на несколько минут закрыть дверь или окно. За каждую обнаруженную капельку воды назначали наказание: полдня обитатели комнаты должны стоять на холоднющем полу под присмотром старшего солдата и его заместителя, голыми по пояс у распахнутого окна, руки за голову вплоть до окончания «обработки». И, вдобавок, всем провинившимся вдвое урезали паек.

Вот так мы и лечились, и закалялись на холоде. Насекомых тут нет, даже клопы в этом аду не выживают — замерзли. Что до меня, я и понятия не имел, сколько может вытерпеть человек на холоде.

Еда здесь лучше и всегда выдается вовремя. Утром — четверть литра кофе, в обед — литр наваристого, вкусного супа (хотя совсем без мяса и жира), а вечером мы получаем 250 граммов хлеба на человека и еще литр супа, хотя уже не такого вкусного. По воскресеньям вместо супа по вечерам дают четверть литра кофе или чая. Конечно, не бог весть сколько, но наши привыкшие ко всему желудки не протестовали.

Никто из тех, кто прожил эти 20 дней карантина в П[отулице], не забудет их никогда. Каждый день, точно в назначенное время, приходили доктора и осматривали раны, но разве на таком холоде определишь, болен человек или здоров? У всех на языке было: отправка домой или же лагерная жизнь, успевшая всем опостылеть.

На Рождество на плацу поставили огромную елку, и все без исключения должны были участвовать в празднестве. По команде запели рождественский гимн «Тихая ночь, святая ночь». Мы пели по-немецки, отчего наши хозяева пришли в бешенство, и на головы «празднующих» посыпался град ударов дубинками. Некоторым нанесли очень тяжелые увечья.

Были сформированы профессиональные группы, созданы отдельные рабочие группы и приписаны к различным баракам. Только нам, военнопленным, разрешили жить вместе. Бараки неотличимы друг от друга — условия жизни и удобства везде одинаковы. 250—300 человек на барак, 30 человек впритык друг к другу в помещении. Для начальника барака был отведен крохотный кабинет у входа, на каждое помещение — свой старший, который отчитывался начальнику барака.