Смертники

На середину коридора степенно выполз огромный, усатый таракан. Не спеша, словно гуляя, прошелся было по направлению к надзирательской скамеечке, но после некоторого раздумья повернул обратно и остановился у оброненной после ужина хлебной крошки. Скоро к нему присоединились другой и третий, поменьше и худощавее. И все трое дружно ели от одного куска. Надзиратель долго смотрел на них, и когда тараканы, по его соображениям, достаточно насытились, встал и раздавил в один прием всех троих.

Опять заглянул на часы и зевнул.

XII

После нескольких бессонных ночей Добрывечер уснул крепко. Видел во сне деревню, из которой мальчиком ушел в город на заработки, старосту с бугорком на лысине и с медным значком на груди, соседку Машуху, солдатку зазорного поведения. Потом Машуха сделалась почему-то старостой, а настоящий староста запрягся в соху и ржал по-лошадиному. Это было так смешно, что даже не хотелось просыпаться, пока староста Машуха не ухватила Добрывечера за шиворот и не поволокла его прямо в прорубь. Добрывечер отчаянно отбивался, но Машуха обладала крепким мужицким сложением и не уступала. Вот уже совсем близко прорубь, а Машуха все толкает вперед, и под ногами уже скользкий, покрытый ледяной корой снег, по которому скользят подошвы. Добрывечер закричал и открыл глаза.

Над ним сидел кто-то темный и большой, как рогожный куль с житом. Этот темный толкал Добрывечера в плечо и в шею и что-то невнятно бормотал.

— Петров, ты! — спросил высокий, напряженно вглядываясь в темное лицо.

— Слушай! Слушай… Да ты слушай! — настойчиво твердил кто-то, похожий на рогожный куль, — и Добрывечер разобрал, наконец, что это — скуластый фабричный. Одной рукой он продолжал теребить своего соседа, а другой — указывал на решетчатое окошко.

Добрывечер сел и прислушался. Сначала ничего не мог разобрать, кроме тех смутных ночных шумов, которые обычно рождались здесь же, в коридоре. Но затем выделились из этого шороха другие, непривычные звуки, которые приходили извне. Пробирались сквозь окно и тяжело падали вниз, отражаясь от свода камеры.

Начались они издали, проходили мимо самого окна и опять затихали вдали. Мерно простучали солдатские сапоги, лязгнуло что-то металлическое. Потом быстро прошли, почти пробежали один за другим два человека. И гулко затарахтели по мостовой колеса легкой повозки.

— С час назад… с час назад… сюда приходили! Старшой сам ключом открывал. Пятый номер открывал… Взяли оттуда Иуду окаянного и повели… Бойко так шел, кандалами призвякивал!

Добрывечер еще не вполне догадывался. Чувствовал только, что дело идет еще не о нем самом, что еще может быть отсрочка. Спросил со смешным добродушием не совсем проснувшегося человека:

— Стало быть, его будут… пятого?

— Дурак! — зашипел скуластый. — Не его. С какой стати его, когда он продался? Затем и к начальнику ходил. В палачи нанялся. Нас вешать будет, вот что! И телегу провезли… с гробами. Уж это верно!

— А может быть так… Помойку вывозить или что иное?

— С солдатами-то? Нет уж. Конец делу. Дождались, братец!

Скуластый вдруг криво, нелепо усмехнулся, корчился и подпрыгивал, стараясь выдавить из горла звуки, похожие на хохот.

— Хи… Э! Выправляй заграничный пачпорт, безработный человек. Старик-то твой, гляди… А?

Старик сидел, прижавшись спиной к углу, и в темноте скорее можно было угадать, чем увидеть, что он крестится и беззвучно шепчет молитвы. Но именно то, что старик проделывал сейчас так скромно и тихо, никому не мешая, показалось вдруг Добрывечеру более страшным, чем все остальное: шум за окном, ожидание и кривляющийся скуластый.

Высокий злобно зашептал:

— Перестань, черт… Слышишь, перестань! Чего ты?

Старик не послушался, даже не обратил никакого внимания на это требование. Тогда высокий прополз по нарам до самого его угла и схватил Петрова за руку, сложенную щепотью.

— Перестань, говорят тебе!

И, не дождавшись ответа, так и замер, все крепче сжимая в холодевших, потных пальцах сложенную руку. Темные ночные звуки пришли со двора в самый тюремный корпус, были уже совсем близки, росли грозно и неотвратимо.

— Буриков! — звал скуластый, прижав лицо к форточке. — Буриков, дядька! Где ты?

Напротив, из третьего номера, выглядывал телеграфист. Его воспаленные глаза часто моргали, и зрачки в них делались все шире. Нижняя губа отвисла, как у дряхлого старика. Но он с заметным, мучительным усилием воли подобрал эту губу и сказал тем же ровным, спокойным голосом, каким учил днем немецкие глаголы:

— Кажется, идут за нами, товарищ. Будьте молодцом, не унывайте. Это совсем не так страшно.

— Дядька! Да дядька же! — безнадежно звал Крупицын, не обращая внимания на телеграфиста. — Куда он ушел-то? Дядька!

Кто-то долго не мог попасть ключом в скважину замка, запиравшего лестницу. Скреб ключом о железную личинку, как голодная крыса зубом. Потом дверь сразу распахнулась, и все звуки сделались совсем уже близкими, загремели над самым ухом.