Смешенье

Большая часть гостей разошлась после отпеванья, но немало и осталось, так что часовня была полна. Сразу после венчания отслужили вторую заупокойную мессу; герцогиня д'Аркашон не оправилась после того, как из сундука вытащили голову её мужа. То, что поначалу сочли обмороком, оказалось ударом. Полтела отнялось, пока герцогиню несли в спальню, за несколько часов паралич распространился на вторую половину, затем остановилось сердце. Таким образом, к тому времени, как около полуночи новобрачные вышли из особняка Аркашонов и сели в наёмный экипаж (карета-раковина требовала мытья и починки), оба родителя Этьенна отошли в мир иной. Их останки предстояло везти в Ла-Дюнетт, чтобы там предать освящённой земле. Этьенн стал герцогом, Элиза — герцогиней д'Аркашон.

Новые герцог и герцогиня провели первую брачную ночь под множеством одеял в карете по пути к Версалю. К Ла-Дюнетт молодожёны подъехали в самый холодный и мрачный предутренний час и по свежим следам копыт на снегу поняли, что они сегодня тут не первые визитёры. Слуги уже поднялись; у многих были заплаканные глаза. Старшая горничная отвела Элизу в сторонку и велела ей немедленно ехать в монастырь Святой Женевьевы, ибо стряслась беда. Элиза, не желая ждать приготовлений, вскочила на первую же попавшуюся лошадь — белую кобылу — и без седла доскакала до монастыря, где слышались молитвы и плач монахинь. Она вбежала в комнату Жан-Жака, уже зная, что там застанет, ибо, как всякая мать, видела это в кошмарных снах: разбитое окно, сорванные занавески, отпечатки грязных подошв на подоконнике, пустая колыбель. Одеяльце забрали, и это хоть как-то утешало, ибо значило, что маленький Жан-Жак по крайней мере не умирает от холода. В кроватке лежала записка, адресованная графине де ля Зёр: похититель ещё не знал о переменах в её жизни. Записка гласила:

Фрейлен!

Вы и Ваш бродяга забрали кое-что моё. Я — кое-что Ваше.

Л.

Замок Вольфенбюттель, Нижняя Саксония Декабрь 1690

Нам представляется, что сия мраморная глыба, привезённая из Генуи, была бы точно такой же, останься она на месте, ибо чувства заставляют нас судить поверхностно — однако в более глубоком смысле из-за взаимосвязанности всего сущего. Мироздание со всеми своими частями было бы совершенно иным и имело бы от начала иную форму, если бы хоть одна малость в нём произошла иначе, чем на самом деле.

Лейбниц

Церемония знакомства происходила на фоне камина столь огромного, что в нём можно было бы спалить деревню. В течение примерно получаса Николя Фатио де Дюийер и Готфрид Вильгельм Лейбниц медленно сближались, как если бы растянутая пружина влекла их друг к другу через целый зал баронов и баронесс. Когда они наконец оказались на расстоянии окрика, то перешли на французский и затеяли лёгкий разговор об эволютах и эвольвентах. Затем Лейбниц принялся объяснять новое понятие, которым забавлялся в свободные часы, — параллельные кривые. Для иллюстрации он носком башмака чертил на полу перед камином невидимые линии. Нижнесаксонских баронов, вступавших на отведённый для чертежей участок, просили отойти, чтоб и Фатио смог добавить от себя несколько невидимых кривых. Наконец тот исхитрился в одном грамматически связном предложении упомянуть Аполлония Пергского, лист Декарта и улитку Паскаля.

Стены зала украшали исключительно жизнерадостные картины, на которых сеятели, жнецы и сборщики колосьев трудились на залитых солнцем полях. На них бросало слабые отблески пламя, пылающее в бронзовых корзинах на головах у голых, чрезвычайно мускулистых бронзовых арапов по углам помещения.

Фатио выразительно взглянул на часы.

— Солнце взошло… э… два часа назад? И на этой широте у нас осталось… э… два часа светлого времени?

— Чуть больше, с вашего позволения. — Лейбниц подмигнул, а может, ему попала в глаз крошка золы. Однако ничего больше было не нужно. Оба повернулись спиной к огню, чтобы запасти хоть немного тепла, и сквозь тьму и чад двинулись к выходу.

Их ослепил яркий голубой свет. Дворцовые галереи, служившие не только переходами, но и своего рода оборонительными рубежами против холода, опоясывали все внешние стены и были снабжены большим количеством окон. Свет низкого зимнего солнца, рикошетя от сугробов, спрятавших мёртвый сад, наполнял коридоры морозным сиянием. Возмущённые слуги закрыли двери, чтобы не выпускать тепло. Лейбниц и Фатио только что не бегом припустили по коридору. Чулки на морозе как будто растворились, и надо было, чтобы икры и колени работали постоянно.

— Есть семейства, о которых все знают лишь понаслышке, — заметил Фатио.