Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

В мире современных российских юношей и девушек вопросы девичьей чести как категории корпоративной (девичьей) морали, судя по сообщениям, редко обсуждаются девочками[1293] (зато очень часто дискутируются – при всяком возвратном повороте, обращении к «традиционным ценностям» – всем обществом через СМИ). Это не удивительно: отношение к добрачному сексуальному опыту девушек сильно модернизировалось, однако наличие по крайней мере 11% мужчин в числе опрошенных, которые бы хотели видеть свою невесту девственницей, и 56% тех, кому это «безразлично», довольно разительно противостоит абсолютному большинству женщин (72%), мечтающих о том, чтобы их сексуальный партнер, избранный в мужья, был бы не только не девственником, но именно опытным в интимных отношениях[1294]. Старые нормы о должном и разрешенном довлеют – при всем снижении значимости фактора девственности в условиях быстрого развития форм контрацепции и экономической независимости женщин. Тема неразрешительности «женской свободы» так или иначе присутствует в современных обсуждениях – в том числе и на страницах СМИ. Возможно, в сельском социуме отношение к допустимости применения позорящих женщину наказаний – за добрачное ли нецеломудрие или за супружескую неверность – может быть еще более строгим[1295].

Согласно последним опросам, до трети современных образованных респондентов считает, что мужчина может бить жену в наказание за что-либо, особенно – «если она изменяет мужу»[1296].

Это ли – не наследие многовековой традиции?

***

«История наказаний – это история их постепенного вымирания»[1297]. Это было сказано еще в XIX веке.

Анализ истории позорящих наказаний «сквозь века» показал, что они существовали не всегда, период их распространения и господства исторически ограничен. В известной мере можно согласиться с Н. Элиасом в том, что по мере упадка феодализма стыд обретал все бóльшую важность в структуре человеческих аффектов[1298] и потому устыдительные наказания существовали в Европе особенно очевидно в XVI–XVIII веках.

Что касается России, то в эпоху ранней русской государственности, когда влияние старых дохристианских норм нравственности было весьма сильным, среди обычных людей («простецов») никаких позорящих наказаний, похоже, не практиковалось. Все появилось позже, не ранее XVI века. Н. Элиас, к сожалению, не коснулся в своих наблюдениях того смещения от стыда к жестокому наказанию, которое обозначилось в контроле над преступностью низших классов по всей Европе в XVII–XVIII веках. Кульминацией этого периода в России стал очевидный провал карательного произвола (существовавший весьма вольготно до отмены крепостного права в 1861 году. Можно предположить, что середина XIX века открыла путь идеалам реинтеграции совершившего проступок в обычную социальную среду – и в Западной, и, следом и постепенно, в Восточной Европе. Этот концепт получил поддержку в Викторианскую эпоху в англоговорящем мире, а также за его пределами, в том числе и в России. Уже в конце XIX столетия прогрессивные русские юристы говорили о том, что современные законодательства должны стремиться не к опозорению, а к исправлению преступника, скорее, путем его временной изоляции, а затем – повторим – реинтеграции в обычную социальную среду.

В данном очерке были рассмотрены позорящие наказания для женщин, связанные с попытками поставить под контроль женскую сексуальность. Сексуальность, как и большинство других аспектов частной жизни, всегда была охвачена экспансией властных систем – тут нельзя не согласиться с общим постулатом Мишеля Фуко. Женская сексуальность – в особенности. Она всегда структурировалась ими. Власть, включая власть современную, государственную в том числе, постоянно «надзирала» над женской сексуальностью, а в XX веке в рамках советской системы надзора ухитрялась проникать в области, степень интимности которых и не снилась премодернистским (то есть традиционным) культурам.

Говоря о последних, стоит также принимать во внимание, что слишком большую свободу поведения ни одна из традиционных культур Европы допустить не могла. Патриархатная моногамная семья, создававшаяся с определенно выраженной целью рождения детей, предполагала происхождение их от определенного отца – иначе рушилась вся схема и порядок наследования. Кроме того (и вследствие того), сложившиеся правила поведения были тем внутренним регулятором, без которого культура не устояла бы. Без понятия «нормы» и отклонений, без правил, которые должны были все соблюдать, мог возникнуть тот хаос в области морали, который выразила русская поговорка «Дай душе волю – захочет и боле».