Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

М. В. Курман, исследовавшая население Харькова, указывала, что с 1860 по 1913 год коэффициент рождаемости понизился с 48,9 до 29,8%[1337]. Современный социальный историк Б. Н. Миронов считал, что крестьянская женщина могла родить десять-одиннадцать детей за весь фертильный период[1338]. Можно предполагать, что естественная плодовитость дворянок, находившихся в более выгодных социально-экономических условиях, имевших возможность окружить своих детей кормилицами и няньками, могла бы быть выше. Однако количество детей в дворянских семьях в среднем по России уменьшилось на 30%, что значительно опережало сокращение деторождений в других сословиях[1339]. Очевидно, что индивидуализация сознания интеллигентных женщин, стремление к самореализации, а также доступность средств контрацепции оказывали решающее влияние на их репродуктивные сценарии.

Концепт «свободного материнства» в феминистском и медицинском дискурсах

Современная европейская исследовательница Элизабет Бадинтер в своей работе, посвященной истории материнской любви с XVII по XX век в Западной Европе, пришла к выводу о социально-конструктивистской природе материнства, опровергая теорию, согласно которой материнские чувства (равно как и различные девиации материнского чувства) – обусловлены исключительно биологическими факторами. Об общественном детерминизме женских и материнских ролей в обществе писали зарубежные исследователи А. Рич в книге «Рожденная женщиной», Н. Чодороу в работе «Воспроизведение материнства»[1340]. Они были убеждены, что социальные роли женщины не столько биологически обусловлены, сколько конструируются общественными запросами и представлениями о сущности «женского» и идеалов женственности в ту или иную эпоху. Н. Чодороу отмечала, что в эпоху зарождения капитализма в буржуазной среде возникла идеология «добродетельной матери», согласно которой основной обязанностью женщины в семье стала забота о детях и муже. По мнению Чодороу, «эта забота не исчерпывалась их обслуживанием, физическим трудом, она сосредотачивалась на эмоциональных отношениях и личном участии, причем и с детьми, и с мужчиной она была по содержанию материнской»[1341]. Э. Бадинтер считала, что в конце XVIII века под влиянием просветительских идей на смену «безразличным матерям» приходила «новая мать», смысл жизни которой сосредоточивался вокруг рождения и самостоятельного воспитания детей[1342].

В связи с общеэкономической отсталостью, запоздалыми либеральными реформами, неразвитостью научного знания в области медицины концепция «сознательного материнства» в России стала распространяться на столетие позже, чем в США и в странах Западной Европы. До середины XIX века в России не было жестких стандартов, определявших материнское поведение. «Воспроизводство» (Н. Чодороу)[1343] материнства зависело от социального и имущественного статуса родительниц. Ситуация существенным образом изменилась к началу XX века. Данный процесс был вызван различными факторами, среди которых не только ставшая для российского общества на протяжении XIX века традиционной проблема детской смертности[1344], но и значительные трансформации в самом обществе.

Бурные общественные дискуссии середины XIX века, в ходе которых рождались женское движение и «женский вопрос», привели к тому, что впервые за всю «женскую историю» многие аспекты социального положения женщины оказались в центре публичных обсуждений. К началу XX века проблема материнства хоть и не была центральной в общественно-политическом дискурсе, но ее касались представители различных социальных кругов: от педагогов и литераторов до сторонников радикального феминизма. Сила обсуждения была такова, что современники дали ему название «материнское движение»[1345]. Общество активно принялось создавать образ идеальной матери, тем самым формируя стереотипы материнского поведения. В материнском конструкте особенно актуальными были темы материнского долга, «материнского инстинкта», тема хороших и плохих матерей – сюжетов, напрямую связанных с демографическим поведением и женской фертильностью.