Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Важной составляющей концепта «свободного материнства» стала идея женской репродуктивной свободы. Представление о деторождении как свободном женском выборе приобрело особую актуальность в рамках дискуссий, развернувшихся между членами известных женских организаций («Русское женское взаимно-благотворительное общество», «Союз равноправности женщин», «Женская прогрессивная партия», «Российская Лига равноправия женщин»), в деятельности Первого Всероссийского женского съезда (1908), Двенадцатого Пироговского медицинского съезда. Российскими феминистками был затронут важнейший вопрос, связывавший материнство и проблему женской свободы, – важность обретения женщиной своей субъективности, в том числе овладение свободой над собственным телом. В этой связи были актуализированы идеи о репродуктивной свободе женщины, о необходимости использования контрацепции и о возможности легализации абортов по особым медицинским показаниям. Некоторые из эмансипированных активисток женского движения начала XX века с критикой обрушились на идею святости материнства. Выступая в рамках Первого Всероссийского женского съезда в 1908 году, делегатка от Москвы М. Б. Бландова в докладе «О современном положении русской женщины» называла «речи» о святом долге каждой женщины быть матерью и заботиться о домашнем очаге «избитыми», не соответствующими условиям современной жизни[1382]. Участница съезда М. Вахтина в статье «Брачный вопрос в настоящем и будущем» писала, вероятно, под определенным влиянием «Крейцеровой сонаты», что современный брак зачастую превратился в узаконенную форму разврата. Она полагала, что жертвенная пушкинская Татьяна – в прошлом, современность требует от женщины свободы и действий. Сообразно феминистскому подходу М. Вахтина была убеждена, что в скором будущем должны утвердиться свободная любовь, свободные союзы женщин и мужчин и свободное материнство, что приведет к полнейшему равноправию[1383].

Несомненно, огромное влияние на формирование концепта «свободного материнства» оказала философия Эроса в контексте русского символизма. Представители данного направления, среди которых были философы, писатели и поэты, рассуждая о любви между мужчиной и женщиной, не рассматривали деторождение в качестве основного содержания их отношений. Владимир Соловьев в известной работе «Смысл любви» писал о том, что сущность половой любви не сводится исключительно к продолжению рода. При этом он косвенно высказывался в пользу ограничения деторождения, полагая, что в мир должны приходить не «различные образчики человечества», а только «лучшие»[1384]. По мнению философа, между «силой любовной страсти и продолжением потомства»[1385] вообще нет никакой связи; наиболее искренние чувства в истории всегда оставались бесплодными. Суть материнской любви он сводил к биологии, приравнивая ее к инстинкту; отцовские чувства он вообще не рассматривал.

«У любящих не бывает детей», – писала М. И. Цветаева, имея в виду великих влюбленных в истории (Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Амазонка и Ахиллес)[1386]. В «Письмах к Амазонке» она характеризовала «идеальное материнство» как «слишком цельное единство» между двумя любящими женщинами (!), одна из которых – «старшая» («мать»), другая – «младшая» («дочь»)[1387]. Для поэтессы матрилинейность поведения женщины, распространяющаяся на все области деятельности и чувств, – главное, что отличает ее от мужчины. Схожий формат отношений между женщинами был описан Л. Зиновьевой-Аннибал в книге «Тридцать три урода». Таким образом, столь популярные в интеллигентской среде символисты не могли не повлиять на восприятие материнства (настоящего и потенциального) молодыми женщинами.