Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Сущность фуколдианской теории биополитики состоит в том, что с развитием научного медицинского знания, активно внедрявшего в повседневную жизнь представления о нормах и патологиях, государство, наравне с другими социальными институтами (право, судебная система, религия), стало использовать медицину в качестве средства управления, подавления и дисциплинирования тела[1459]. За внешней рамкой заботы может скрываться целый механизм вмешательства и контроля частной жизни человека. Согласно Э. Фрейдсону[1460], экспертное (медицинское) знание выступает важнейшим агентом поддержания социального контроля, разделяющим социальное поведение на то, которое лечат (болезни), или то, которое наказывают (деликвентное поведение). П. Конрад, дополняя теорию медикализации, раскрывает способность медицинских институтов не только маркировать социальное действие (норма/медицинская патология/преступное поведение), но и предписывать людям определенные действия[1461]. Теория биополитики, как одного из способов социального контроля и связанного с ней процесса медикализации как инструмента биополитики, часто привлекается в исследованиях современных социологов, занимающихся изучением социальной политики в области женской репродукции[1462]. В то же время исследовательский фокус социологов исторически ограничен советским и постсоветским периодом, крайне редко используются более ранние исторические источники.

В круг выдвигаемых задач данной главы входят: выявить причины неэффективности различных моделей социального контроля рождаемости, существовавших в России в XVIII – начале XX века, обозначить каналы формирования биополитической модели, изучить роль экспертного дискурса (медицинского и юридического), установить схожие и отличительные черты в процессе медикализации контроля над рождаемостью в России и США, странах Западной Европы.

Неэффективность религиозно-нравственной и правовой модели контроля женской репродукции к концу XIX века

Понятия «контроль рождаемости», «аборт» появились в научном обороте чуть более 100 лет тому назад, в то время как практики контроля рождаемости – глубоко укорененные и традиционные, существовавшие во все времена и во всех обществах. Даже в тексте клятвы Гиппократа упомянут «абортивный пессарий», который истинный врач не должен давать женщине[1463]. До первого демографического перехода (раннее Новое время) и появления устойчивых представлений о контрацепции искусственное прерывание беременности было основным способом контроля над числом и временем рождений, путем предотвращения нежелательных беременностей, инструментом управления женским телом и его репродуктивной функцией, способом рационализации их сексуальности. Отношение к этим практикам веками было негативным во всех обществах и культурах и при этом тесно увязанным с развитием религиозных, государственных и социальных институтов.

Искусственное прерывание беременности относилось не только к частной, но и к публичной сфере, так как сама практика являлась девиацией традиционного матримониального поведения, подрывая устои социальных норм, а в дальнейшем наносила урон государственным интересам. До XVII века существовала модель контроля репродуктивного поведения, основанная на религиозно-нравственных нормах. «Плодоизгнание» в России, независимо от регионов, осуждалось и считалось тяжким грехом, в связи с христианским представлением о зарождении человека[1464]. С позиции христианского вероучения человек считался самостоятельным существом с момента зачатия. Дети рассматривались, как «благословение божье». Представления крестьян в различных регионах России о том, когда именно появлялась душа у плода, разнились. Встречались рассуждения о том, что душа зарождается с момента шевеления плода[1465]. Другие полагали, что с момента зачатия плод уже наделен душой[1466]. В любом случае считалось, что «вытравление» плода – это лишение жизни существа, наделенного душой. Женщину, «сгубившую» дитя, предлагалось постригать в монахини; накладывалась многолетняя (от 5 до 15 лет) епитимья[1467]. В то же время «вытравление плода» было основным способом контроля над числом и временем рождений, способом рационализации сексуальности, сложившимся в различных местностях России. Эти практики регулирования рождаемости сохраняли устойчивость на протяжении веков и приобрели всесословный характер.