В письме Л. Л. Мельницкой к сестре В. Л. Манзей от 15 мая 1836 года упоминается о существовании помолвки
, которая, как можно предположить из контекста, означала в целом процедуру достижения брачных договоренностей и всю совокупность досвадебных мероприятий: «…получила [письмо] от брата N<иколая> Л<оггиновича> и Софьи Сергеевны (жены Н. Л. Манзея. – А. Б.) оне истинно как родные берут участие в помолвке Маши»[732]. Однако в XVIII веке помолвка была отдельным самостоятельным актом в цепи «сговорных церемоний», смысл которого сводился к предварительной договоренности о сговоре. А. Т. Болотов в дневнике за 1796 год пояснил «обряд наших помолвок»: «Жених приезжает с родным кем-нибудь; сидя говорят; родственник его отводит отца, переговаривает с ним, требует решения и, получив слово, рекомендует жениха всему семейству, и они ужинают и условливаются о сговоре и назначают день. Ничего более в сей день не происходит. Обыкновенная компания»[733].Теоретическое обобщение тульского «просветителя» подтверждается частным примером из мемуаров княгини Е. Р. Дашковой: «Как только князь убедился, что может найти счастье только в браке со мной, он, заручившись от меня согласием поговорить об этом с моими родителями, попросил князя Голицына просить руки у моего отца и дяди в первый же раз, как он будет в Петергофе, и просить их держать это обстоятельство в тайне до возвращения его из Москвы, куда он отправился, чтобы испросить разрешение и благословение своей матери на наш брак»[734]
.Сроки свадьбы
определялись не только с учетом постов («Мне бы очень хотелось сыграть свадьбу до наступления поста»[735]; «…уже и свадьба да еще поскорее. А с 14 ноября пост, вот и поспевай как знаешь…»[736]), но и в зависимости от служебной занятости жениха («…ждут его в конце маия или в начале июля он надеется получить отпуск для законной причины…»[737]; «…Евгенья Михайловича отпустили на короткое время в последних числах июля он должен быть в Москве и потому просит поспешить свадьбой…»[738]). Последнее обстоятельство могло сильно осложнить подготовку к свадьбе невесты и ее матери: «…а мы полагая что можно еще все коньчить осенью ничего не делали и сшито только белье»[739]. П. С. Рыкачева должна была выйти замуж за Е. М. Романовича не позднее 20 июля 1836 года с тем, чтобы к 1 августа 1836 года прибыть вместе с ним в Тулу к месту его службы, успев при этом заехать в Москву и в Калугу: «…у них положена свадьба в этот день (18 июля 1836 года. – А. Б.), последней срок 20-е Романович боится что и так промешкал; оне так и полагают все сделать для Калуги в Москве… к 1-му августу им непременно надобно быть в Туле следственно после 20 оне тотчас будут в Москву»[740]. В Москве им предстояло пробыть около недели и уладить кое-какие служебные и личные дела[741], а в Калуге – организовать прием и угощение для знакомых[742]. Вследствие того что из‐за служебной занятости жениха первоначальные сроки заключения брака были перенесены на более раннее время, Прасковья Степановна не успела закончить формальные приготовления к свадьбе, в частности те, которые касались гардероба невесты.Вообще, к моменту выхода замуж для дворянской девушки XIX века специально заказывали одно подвенечное платье, несколько платьев для совершения новобрачными послесвадебных визитов к родным и знакомым
[743] и различные головные уборы: «Сестрица Люб<овь> Лог<гиновна> для своей Маши сделала все очень хорошо три прекрасных визитных платья одно венчальное шляпку с вуалем и цветами ток с мирабу чепчики очень хорошенькия…»[744] Принадлежностью свадебного наряда невесты, помимо платья, были цветы – розы и флердоранж: «…нету у меня цветов на голову а надо бы 2 букета на платье… какия именно я не знаю а думаю что розы и fleurs d’ orange всего приличнее…»[745] При этом, по представлениям дворянской женщины, цветы могли выступать в качестве украшения обычного платья в случае, если с приобретением подвенечного возникали какие-либо трудности: «…недумаю… чтобы венчальное платье для Паши могло поспеть. Хорошо ежелибы поспели цветочки то и простенькое скрасить можно…»[746]