Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Выбор места, где должна была состояться свадьба дворянской девушки и ее избранника, определялся среди прочего ее особой психологической привязанностью к тому или иному имению предков. В письме от 30 августа 1882 года Прасковья Ниловна Аболешева предлагала собиравшейся выйти замуж Александре Алексеевне, урожденной Чебышевой, внучке своей родной сестры Елизаветы Ниловны Будаевской, урожденной Аболешевой, устроить свадьбу в принадлежавшей Аболешевым и, вероятно, как-то связанной с развитием взаимоотношений между ней и ее будущим мужем усадьбе Попово Новоторжского уезда Тверской губернии[759]: «Если ты моя душечка Саша считаеш Попово таким счастливым для тебя то есть для Вас с Пав<лом> Алек<сеевичем> то нельзя ли так устроить что бы и свадьба Ваша была в Попове…»[760] Во время совершения таинства венчания Русская православная церковь освящала брачный союз и всю дальнейшую семейную жизнь дворянской женщины с мужем, в соответствии с родовой принадлежностью и служебным положением которого определялся отныне ее официальный социальный статус. Переход дворянки в новую возрастную и социальную категорию фиксировался сменой формальной номинации: замужнюю женщину в дворянской среде называли «барыня»[761], а обращаться к ней было принято «сударыня»[762].

Таким образом, анализ процедуры, предшествовавшей замужеству дворянок, позволяет выявить их отношение к этому событию как поворотному и судьбоносному в своей жизни. Однако в решении собственной «участи», или «перемене судьбы»[763], как они выражались, сами они, как правило, принимали пассивное участие. Осознавая всю важность вступления в брак, дворянская девушка в большей степени полагалась на жизненный опыт родителей и родственников, от которых ждала одобрения сделанного выбора, своего рода психологической легитимации, если, конечно, ее предпочтения хоть как-то учитывались. К сожалению, интуиция взрослых не всегда играла позитивную роль в замужестве[764], и даже редкие исключения свидетельствуют не об удачности родительского выбора, а скорее о способности женщин приспосабливаться к принудительному браку, обретать психологическую нишу при осознании невозможности изменить внешние условия своего существования[765]. Мемуаристка второй половины XIX века А. В. Щепкина, упоминая о знакомстве с одной «милой девушкой», которое ей «оставило самое приятное воспоминание из годов детства и юности»[766], пришедшихся на вторую четверть XIX века, сокрушалась о ее матримониальной истории: «Нам пришлось видеть эту милую девицу под венцом; она выходила замуж по желанию ее отца, приносила себя в жертву. Как тяжело было смотреть на это венчание! По счастью, выбор отца был удачен; муж нашей подруги был человек хороший, и мы видели ее со временем снова расцветшей и довольной. Такие замужества по выбору родителей были обычны в то время»[767].

При этом существовали определенные различия между относившимся к сфере социальных взаимоотношений дворянства принципиальным согласием родителей на брак дочери с их или ее избранником и имевшим высокий духовный смысл родительским благословением, служившим своеобразным залогом будущего семейного благополучия. Вероятно, поэтому мать, как более остро по сравнению с отцом переживавшая матримониальные перипетии дочери, даже приняв предложение о ее замужестве, должна была найти в себе душевные силы для того, чтобы благословить ее на это:

«Машинькина участь уже решена Князь с пятницы всякой день у нас, он приехал с Влади<славом(?)> Ивановичем Милюковым. Я думаю, что сего дня Л<юбовь> Л<оггиновна> решится их благословить…»[768]

Дворянская девушка же, действуя при совершении одного из важнейших «шагов» в своей жизни по родительскому благословению, проявляла тем самым христианское послушание, отказ от самоволия и упование на Промысел Божий. Однако даже сознательное «принесение себя в жертву» не могло компенсировать отсутствия чувства счастья, не говоря уже о вынужденном принятии на себя этой роли. Редко встречающиеся свидетельства мемуаристок о благополучно сложившейся жизни той или иной российской дворянки (как, например Марьи Федоровны Бояркиной[769] или Натальи Ивановны Вельяшевой[770]) выводят своеобразную «формулу счастья»: собственное эмоциональное предпочтение в девичестве – позитивная любовная история – удачный брак. При этом смысл жизни, вопреки высокопарным ожиданиям или, напротив, приписываемой женщинам пассивности, отождествлялся ими со способностью самой испытывать нерепрессируемое чувство любви: «Кузина пережила в юности своей счастливый роман с избранным ею женихом и много лет провела в счастливом замужестве. <…> Кузина, вспоминая свою юность, говорила, что жить можно только для того, чтобы любить!»[771]