Смятение

Так вот, после Рождества мы поехали в Лондон, поскольку должны ходить на Путманские ускоренные курсы машинописи и стенографии с тем, чтобы, когда призовут, от нас была бы хоть какая-то польза. Я до безумия мечтала, чтоб у нас было свое собственное жилье, но в конце концов пришлось жить у дяди Хью, потому что Полл уверяла, что ему так хочется этого, что она чувствует, как ему одиноко без тети Сиб. Я ее понимаю… Если бы это был ты, я бы на месте Полл чувствовала то же самое, так что, конечно же, пришлось согласиться. У нас у каждой по комнате на последнем этаже и своя отдельная ванная комната, только приходится готовить в подвале, так что, пока донесем еду до своих норок, все остывает. Зато можно кипятить чай в ванной, а это уже кое-что. Дядя Хью очень добрый, он разрешил нам покрасить наши комнаты и заказал для меня книжные полки, которые тянутся во всю стену, что хорошо, потому как комнату мне выкрасили не в тот желтый цвет, а перекрашивать ее уже охоты нет. Тетя Рейч разрешила нам взять шторы из дома на Честер-террас, поскольку у тети Сиб их никогда наверху не было, и взяла нас с собой на Честер-террас, чтобы выбрать. Она пообещала подогнать шторы под окна, что жуть как славно с ее стороны. Странно было возвращаться в тот дом, папа. Все в чехлах – вся мебель, – и жалюзи спущены, и лампочки, чтоб свет зажечь, считай, не найти. Когда мы вошли, слабо пахнуло чем-то сырым и темноватым, как от отсыревших молитвенников. Все шторы были сложены у Брига в кабинете в чайные сундуки с наклейками, откуда каждая, но, конечно же, мне запомнились только те, что висели в общей комнате – громадные белые розы на зеленом блестящем ситце и полотенечные с синими птицами, которые были в моей спальне, пока я жила тут, когда ты на Зоуи женился, когда мне девять лет было. Папа, я тебе не говорила, но, по-честному, то было самое разнесчастное время моей жизни. Я не верила, что ты вернешься забрать меня, понимаешь. Я думала, что они просто пытаются смягчить удар, когда так говорят. Я стащила полкроны у Дюши из сумки, чтобы купить билет на автобус и уехать домой, но потом вспомнила, что Эллен забрала Невилла к себе домой и что впустить меня будет некому. Вспомнила я об этом в коридоре, уже когда шла, а потом поняла, что ехать мне некуда. Это было хуже всего. Я до того разозлилась, что хотелось все перебить и поломать, и я вытащила из Бриговой трости упрятанный в нее стилет и бахнула им через проволочную защитную сетку по стеклу входной двери, чтоб разнести ее. Одно стеклышко все же разбила, но я заплакала, тут меня и нашли. Пришла тетя Рейч, и я лягнула ее, заорала, что меня в ловушке держат, что деваться некуда и жаль, что я не умерла. Теперь я понимаю, как по-доброму она отнеслась ко всему этому. Не наказала меня, хотя я этого слегка хотела, хотела, чтобы все и дальше шло просто и плохо. Она отвела меня в кабинет Брига, он находился ближе остальных комнат, и прижимала меня к себе, пока я плакать не перестала, и рассказывала мне про то, что ты новобрачный, а у новобрачных бывает медовый месяц для того, чтоб они немного побыли наедине друг с другом, а потом она дала мне календарь (я помню, у него еще сверху эмблема «Тимбер трэйдз» была) и отметила на нем тот день, какой был, а потом отметила день, когда ты домой приедешь, а еще дала мне красный мелок вычеркивать дни (их еще десять оставалось), и я тогда не смогла ей не поверить. В тот день она повела меня на очень грандиозное чаепитие в «Гюнтер» – всякие чаи со льдом и горячим шоколадом – и купила мне пакетик их особенных лимонных леденцов с собой. Я вспомнила обо всем этом потому, что шторы хранились в кабинете Брига и на входной двери не осталось ни одного стекла, а вся она была деревом обшита. В тот вечер (после чаепития в «Гюнтер») Дюши отрезала мне кусок полотна, чтоб я вышила для тебя чехол для пижамы, но вышивальщицей я была – из рук вон, так чехол и не вышила. Короче, шторы с синими птицами мне точно были не нужны, и Полл, выбравшая белые розы, предложила мне взять голубые бархатные. Забавно, пап, ты был тогда во Франции, но тогда ты вернулся. И в конце концов, конечно же, ты снова вернешься. Только на этот раз тебя нет долго, правда? И календарь мне тут не поможет, легко может так случиться, что еще больше года пройдет. Я продолжаю писать это для себя столько же, сколько и для тебя, ведь это помогает мне помнить тебя, я хочу сказать – больше помнить. Трудно еще и оттого, что тебя нет так давно: уже два года и девять месяцев, – оттого, что хотя я, конечно же, много думаю о тебе, но, похоже, держу в памяти все меньше всякого про тебя. Перебираю эти воспоминания раз за разом, что все время чувствую, что чего-то уже не помню. Как будто ты медленно уходишь от меня спиной вперед в даль. Это нестерпимо. Если люди именно про это говорят, что горе стало ослабевать, то я такого не хочу. Хочу помнить тебя так же полно и четко, как и в тот вечер, когда позвонил тот мужчина сказать, что ты пропал, как и тогда, когда Пипетт доставил потрясающее письмо, которое ты написал мне и которое я храню в секретном ящике стола, какой мне Полл дала. Ты помнишь, как ты снял пенку с моего горячего молока и съел ее? Я об этом часто думаю.