Смотри в лицо ветру

– Суть в том, – заговорил Циллер, – что этот рай был тщательно сконструирован на основе принципов, устранивших все вероятные мотивы внутренних конфликтов и естественные угрозы… – Он недовольно покосился на золоченую раму дивана, сверкающую в солнечных лучах. – Ну, почти все естественные угрозы. А теперь жизнь людей стала так скучна, что приходится воссоздавать фальшивые версии опасностей, тех самых ужасов, которые некогда приходилось преодолевать бессчетным поколениям их предков.

– По-моему, это равносильно обвинению в том, что кто-то ходит в душ с зонтиком, – возразил Кабе. – А здесь главное – выбор. – Он поправил шторы, придав им более симметричное расположение. – Они держат страхи под контролем. И сами решают, испытать их на себе, повторить испытание или воздержаться. Это не то же самое, что жить рядом с вулканом, когда только-только изобретено колесо, или бояться, что река прорвет плотину и затопит всю деревню. Опять-таки это относится ко всем обществам, вышедшим за пределы Варварского Века, и ничего странного в этом нет.

– И все же Культура настойчиво добивается утопизма, – с какой-то горечью заметил Циллер, – как ребенок, требующий игрушку лишь затем, чтобы тут же ее выбросить.

Кабе долго глядел, как Циллер дымит трубкой, затем прошествовал сквозь дымное облако и трилистником уселся на мягкий ворс ковра рядом с диваном челгрианина.

– По-моему, это вполне естественно. Если былые тяготы можно превратить в развлечение, то это явный признак успешного становления вида. Даже страх может развлекать.

Циллер заглянул в глаза хомомданина:

– А отчаяние?

Кабе пожал плечами:

– Отчаяние? Наверное, да. К примеру, можно отчаиваться при исполнении какой-либо задачи или стремясь к победе в каком-нибудь состязании, а когда все же добиваешься успеха, то отчаяние делает его сладостней.

– Это не отчаяние, – тихо сказал Циллер. – Это досадное неудобство, преходящее недовольство предполагаемой неудачей. Я имею в виду не раздражение по пустякам, а сильное отчаяние, которое выедает душу и заражает все чувства, так что все, даже самые приятные переживания отравляют жизнь. Отчаяние, от которого хочется покончить жизнь самоубийством.

Кабе откачнулся.

– Нет, – ответил он. – Нет. Они, вероятно, надеются, что подобный удел им больше не грозит.

– Да. На подобный удел они обрекают других.

– Ах вот в чем дело, – кивнул Кабе. – Вы о том, что произошло с вашими соплеменниками. По-моему, некоторые граждане Культуры испытывают по этому поводу сожаление, граничащее с отчаянием.

– По большому счету мы сами виноваты. – Циллер раскрошил в чашечку курительный порошок, примял его специальным серебряным инструментом и выдохнул новые клубы дыма. – Безусловно, мы бы и сами ввязались в войну, даже без помощи Культуры.

– Необязательно.

– Я с вами не согласен. Как бы там ни было, после войны нам пришлось бы самим разбираться с нашими собственными глупостями. А вмешательство Культуры привело к тому, что мы претерпели все беды войны, но не извлекли из них уроков. Мы просто свалили вину на Культуру. Хуже этого было бы только полное уничтожение нашего вида. Впрочем, я часто думаю, что это несправедливая оговорка.

Кабе некоторое время сидел неподвижно. Из трубки Циллера поднимался синий дымок.

Циллер некогда был Одаренным-из-Тактичных Махраем Циллером VIII Уэскрипским. Он родился в семье управленцев и дипломатов, но с младенчества прослыл музыкальным вундеркиндом, написав первое произведение для оркестра в возрасте, когда большинству челгрианских детей еще приходилось объяснять, почему нельзя грызть обувь.

Он принял ранг Одаренного, двумя кастовыми уровнями ниже данного от рождения, когда бросил учебу в университете и рассорился с родителями.

Несмотря на последующую славу и богатство, он расстроил родных еще больше, вплоть до проблем со здоровьем и нервных срывов, потому что стал радикальным Отрицателем кастовой системы, ушел в политику, примкнув к эгалитаристам, и поставил свой авторитет в обществе на службу борцам с кастовой иерархией. Постепенно общественные и политические настроения стали меняться; казалось, что вот-вот произойдут желанные Великие Перемены. Чудом избежав смерти от рук наемных убийц, Циллер принял решение полностью отказаться от своей касты и теперь к нему относились как к представителю самых низов (если не считать преступников) челгрианского общества – то есть касты Невидимых.

Второе покушение было почти успешным; Циллер едва выжил и четверть года провалялся в больнице. Трудно сказать, повлияло ли на политический ландшафт его вынужденное воздержание от общественной деятельности, однако по выздоровлении ему пришлось смириться с очередным поворотом гражданских настроений: консерваторы взяли верх, лишив целое поколение надежды на существенные перемены.