Смотритель

— О, мистер Болд, — сказала Элинор, — не говорите так. Я ничего не прошу для себя, а то, что я прощу для отца, не нанесёт вам никакого урона.

— Я отдал бы ей мою душу, если бы это помогло, — повторил Болд, по-прежнему обращаясь к сестре. — Всё, что у меня есть — её, если она согласится принять: мой дом, моё сердце, моё всё. Все мои надежды сосредоточены в ней, её улыбки мне милее солнца, а когда я вижу её несчастной, как сейчас, каждый нерв во мне отзывается болью. Никто в мире не может любить сильнее меня.

— Нет, нет, нет! — воскликнула Элинор. — Между нами не может быть разговоров о любви. Защитите ли вы моего отца от зла, которое ему причинили?

— О Элинор, я сделаю, что угодно! Позвольте сказать, как я вас люблю!

— Нет, нет, нет! — почти закричала она. — Это неблагородно с вашей стороны, мистер Болд! Прошу, прошу, прошу, дайте моему отцу тихо умереть в тихом доме! — И, схватив Болда за руку и за локоть, Элинор вслед за ним пошла через комнату к двери, с истерической страстью повторяя свою просьбу. — Я не отстану от вас, пока не пообещаете. Я буду цепляться за вас нас улице, встану перед вами на колени у всех на глазах. Вы должны мне пообещать, должны, должны.

— Поговори с нею, Джон, ответь ей, — сказала Мэри, ошеломлённая бурной выходкой Элинор. — Ты же не такой жестокий, чтобы ей отказать.

— Обещайте мне, обещайте, — твердила Элинор. — Скажите, что папе ничего не грозит. Довольно будет одного слова. Я знаю вашу честность — одно ваше слово, и я вас отпущу.

Она по-прежнему держалась за него и с волнением заглядывала ему в лицо; волосы у неё растрепались, глаза были красны от слёз. Она уже не заботилась, как выглядит, но в глазах Болда была прекрасна, как никогда. Мощь её красоты пронзала его до самого сердца; он едва верил, что она — та, кого он дерзнул полюбить.

— Обещайте мне, — повторила она. — Я не отпущу вас, пока не пообещаете.

— Обещаю, — сказал он наконец. — Всё, что в моих силах, я сделаю.

— Это неблагородно с вашей стороны, мистер Болд! Прошу, прошу, прошу, дайте моему отцу тихо умереть в тихом доме!

— Да благословит вас Господь отныне и вовеки! — проговорила Элинор и, упав на колени, уткнулась лицом в юбку Мэри. Она уже не могла сдержать рыданий и плакала, как дитя; ей хватило твёрдости осуществить задуманное, но теперь силы ушли, оставив её в полном изнеможении.

Через некоторое время она немного успокоилась и встала, чтобы идти, но Болд настоял, что должен объяснить, насколько в его власти остановить судебное преследование мистера Хардинга. Заговори он о чём другом, Элинор бы ускользнула, но этого она не выслушать не могла, и тут её положение сделалось опасным. Покуда она играла активную роль, покуда цеплялась за Болда как просительница, ей было легко отвергать его нежные слова и любовные уверения. Но теперь, когда он сдался и участливо говорил о благополучии её отца, у Элинор не осталось причин его отталкивать. Тогда Мэри ей помогала, теперь полностью перешла на сторону брата. Говорила Мэри мало, но каждое слово было рассчитанным смертельным ударом.

Для начала она подвинулась, освобождая брату место на диване между собою и Элинор; диван был достаточно широк для троих, так что Элинор не могла возмутиться; не могла она и выказать подозрения, пересев в кресло. А затем Мэри повела речь так, будто они трое связаны некими узами, желают одного и отныне будут действовать сообща. Против этого Элинор тоже не могла возразить, не могла сказать: «Мэри, мы с мистером Болдом друг другу чужие и между нами никогда не будет ничего общего!».

Он объяснил, что начал тяжбу против богадельни в одиночку, но теперь вопросом заинтересовались и другие люди, в том числе куда более влиятельные; впрочем, юристы обращаются за указаниями именно к нему, и, что существеннее, он оплачивает счета. Болд пообещал, что немедленно известит их о своём решении отозвать иск, и добавил, что, вполне вероятно, с его устранением все активные действия прекратятся, но нельзя исключить, что ежедневный «Юпитер» ещё раз-другой походя упомянет богадельню. Впрочем, он, Болд, употребит всё своё влияние, чтобы самого мистера Хардинга больше не затрагивали. Он даже пообещал съездить сегодня к архидьякону Грантли и сообщить, что отзывает иск, и ради этого отложить возвращение в Лондон.

Всё это было чрезвычайно мило, и Элинор невольно чувствовала некоторое торжество при мысли, что добилась цели. Однако за ней числился должок: она ещё не сыграла роль Ифигении. Боги услышали её молитву, даровали просимое — как теперь лишить их обещанной жертвы? Обмануть небожителей было не в характере Элинор, поэтому она высидела, сколько требовали приличия, и встала, чтобы взять шляпку.

— Вы так быстро уходите? — спросил Болд, который лишь полчаса назад мечтал, чтобы Элинор была в Барчестере, а он — в Лондоне.

— О да! Я так вам обязана, и папа тоже будет очень признателен, — (Элинор не вполне верно оценивала чувства отца). — Конечно, я должна всё ему сообщить, и я скажу, что вы поедете к архидьякону.

— Но можно ли мне сказать несколько слов о себе? — спросил Болд.