Смута. Том 2

— А то, товарищ Бешанов, что тем самым Сиверс сознательно спровоцировал колеблющие массы середняческого казачества на бунт, на мятеж, на то, чтобы ударить нам в тыл. Беляки были за это ему более чем благодарны. В результате этой предательской деятельности Сиверс получил прекрасный предлог оттянуть с фронта ещё больше опытных, обстрелянных частей, чем, разумеется, лишь облегчил белым прорыв нашей обороны.

— Но-но! Я сам там был, директиву о расказачивании выполнял! — вскинулся Бешанов. — Хлеб собирал!

— Вы выполняли приказы, отданные заговорщиками! — отчеканила Ирина Ивановна. — Ибо нити заговора тянутся куда выше, в сам Петербург! Посмотрите сами, товарищ Иосиф, — хлеб вы собрали, да. Жёсткими мерами, но собрали. А теперь все места эти — под белыми, и казаки, что могли бы все воевать на нашей стороне, влились в ряды Добровольческой армии. Кому от этого стало хорошо? Нам? На всю огромную Россию хлеба, собранного вашим отрядом, не хватит. И тот факт, что приказы вы эти получили не от Сиверса, говорит о том…

— Я их получил от самого товарища Троцкого!

— Товарищ Троцкий, бесспорно, действовал из самых лучших, революционных побуждений. Но разве он вам сам подробно рассказал, как надлежит действовать? Он ведь вас отправил выполнять директиву о расказачивании, так?

— Так…

— А смысл директивы был искажён на местах. Искажён агентами царской охранки. Им был просто необходим мятеж в нашем непосредственном тылу, жизненно важен! Без Вёшенского мятежа не случилось бы прорыва фронта, и белые не продвинулись бы так далеко на север.

Бешанов помолчал, растерянно крутя перо в пальцах. Заметил, что выпачкал их чернилами, раздражённо бросил.

— Это всё разговоры какие-то, — сказал он как бы со злобой, но вышло чуть ли не жалобно. — А мне факты нужны. Факты по белогвардейской организации. Пока что у нас одни лишь неподписанные сводки…

— Будут и факты, — пообещала Ирина Ивановна. — Вы готовы записывать, товарищ Бешанов?..

Александровцы шли почти строго на закат, и на кратких, очень кратких привалах Петя Ниткин исполнял очень нравившуюся бывшим кадетам странную песню со словами «нынче по небу солнце нормально идёт, потому что мы рвёмся на запад!»[3], на вопрос, чьи это стихи, — отговаривался, что сам это услышал «на станции».

И они действительно рвались на запад.

В Купянске красные пытались организовать оборону, собрать рассеявшиеся и беспорядочно отходящие (если не сказать бегущие) части, но Две Мишени с александровцами на трёх бронепоездах прорвался от Валуек (которые красные оставили без боя) и занял город. Обмелевший Оскол александровцы перешли севернее Купянска, атаковали молча, без «ура» и выстрелов. И прямо у них на глазах попытались выскользнуть из захлопывающегося капкана три броневика. Удалось это двум, один подбили огнём захваченной трёхдюймовки, уже подготовленной к стрельбе, — номера её предпочли поднять руки после того, как их старший сбежал.

Из покалеченной, завалившейся набок машины вытащили троих — водителя и двух явно командиров, у одного на руке красовалась неспоротая комиссарская звезда.

Вытаскивали «новые» александровцы, из добровольцев, присоединившихся к отряду за последний месяц, но, стоило подбежать Фёдору с Лёвкой Бобровским и неразлучными с некоторых пор Пете Ниткину и Севке Воротникову, стоило взглянуть на второго командира, с одним ромбом в петлице, как они, все четверо, так и замерли.

Потому что краскомом, «комбригом», как это у них называлось, оказался не кто иной, как бывший капитан Шубников, заменявший в своё время Илью Андреевича Положинцева и едва не выгнавший Севку Воротникова из корпуса.

Шубников ушёл от александровцев, наверное, первым — на станции Пудость, ещё до большевицкого переворота, до спасения Государя, до… до всего. Ушёл, когда в Таврическом дворце ещё сидело Временное собрание, о котором теперь вообще никто не вспоминает. А деятели его, Гучковы-Милюковы, маются как неприкаянные по заграницам, ибо их не принимают ни Государь, ни, само собой, большевики…

И вот, значит, встретились.

— Вы чего, господа прапорщики? — спросил один из державших Шубникова новобранцев, вчерашний гимназист, казавшийся Феде Солонову совершеннейшим дитём и даже молокососом.

— Знакомца встретили, господин вольноопределяющийся, — в тон ответил Фёдор. — Вы ступайте, ступайте, вот комиссара не упустите, а с этим пленным мы сами разберёмся.

Они вчетвером обступили Шубникова. Тот стоял бледный, но злой, глаз не опускал, смотрел прямо. При виде Воротникова губы его скривились:

— Надо же… в такую орясину, да ни разу и не попали за всю войну…

— Не отлита ещё пуля моя, — ответил Севка обядовой фразой. Он хотел сказать что-то ещё, но тут подошёл Две Мишени, мрачно посмотрел на пленных. Глаза его сузились — Шубникова он, конечно же, тоже узнал сразу, но ничего не сказал, только отвернулся молча.

Комиссар со звездой на рукаве глядел затравленным зверем. Две Мишени и его проигнорировал, обратившись к третьему пленному, в солдатской форме, уже немолодому:

— Ну, рассказывай, братец. Какой дивизии, какого полка, кто командиры?..