Смута. Том 2

— Товагищ Коба! Я же пгосил — покогоче!

— Я ужэ заканчиваю. Так вот, надо обратиться нэ только в германское посольство, то также в великобританское и французское. Сказать им, что у нас нэт иного выхода и что мы, конэчно же, нэ пошли бы на такой шаг — а можэм и нэ пойти! — если Англия и Франция окажут нам более сущэствэнную помощь. Напрымэр — если они, обладая сильнейшим флотом, высадятся в Севастополе и в Новороссийске, овладэют Крымом и Таманью, ударят бэлым в тыл. Они вэдь признали наше правитэльство, все мольбы бывшэго царя к ним остались бэз отвэта. Таким образом, если Англия и Франция не захотят чрэзмэрного усиления Германии, они вполне могут нам помочь… или же, что более вэроятно, побудить Германию к более активным действиям. А нам много нэ надо.

— Дезгко. Агхидегзко, товагищ Сталин. Но в нашем положении нужны именно агхидегзкие шаги. Вы закончили?.. Нет-нет, Феликс Эдмундович, довольно спогов. Ставлю на голосование пгедложения: обгатиться только к гегманцам или же и к ним, и к Лондону с Пагижем. Пгошу, товагищи, кто за пегвое?..

Харьков, 30 июня 1915 года

Камеры харьковское ЧК оборудовало наспех, прямо в подвале того дома, что занимало. Поэтому не было неистребимого тюремного запаха, не успел скопиться. Пахло тут обычным подвалом. Ну и немного кошками.

Проёмы между массивными опорами подвала на скорую руку заложили кирпичом, поставили двери — деревянные, но добротные. Разумеется, в распоряжении чекистов была и настоящая харьковская тюрьма, но, видать, особо важных узников решили держать, так сказать, поближе к сердцу.

В самой камере, как и положено, имелся только деревянный топчан да ведро-параша. От неожиданно старомодной стыдливости его поставили за ширму — явно конфискованную в каком-то богатом доме: китайскую, шёлковую, шитую золотом.

Ирина Ивановна сидела на топчане, сложив руки на коленях и полуприкрыв глаза. Губы её чуть заметно шевелились, и надзиратель, заглянув в окошечко, подумал — молится, что ль?

Но размышлять на эту тему ему было некогда. Арестованную велено было доставить на допрос, и он привычно отодвинул засов двери.

Кабинет, куда привели Ирину Ивановну, отличался даже не купеческой, а прямо-таки торгашеской роскошью нуворишей. Купеческое — оно на Руси всегда было солидным, добротным, основательным, на века, с запасом. Оклад золотой к иконе, или храм, или странноприимный дом, или богадельня, или больница для бедных — тут русские купцы всегда преуспевали. А особняки если и украшал кто-то особенно кричаще — так считаные единицы.

Сюда же хозяин кабинета, товарищ Бешанов, сволок, похоже, всё яркое и блестящее, до чего смог дотянуться, словно сорока-воровка. Мебели было столько, что едва пройдёшь: козетки, канапе, оттоманки словно так и норовили растолкать конкуренток плечами; на стенах — картины в золочёных рамах, на комодах и секретерах — золочёные же часы; иные, как заметила Ирина Ивановна, стояли, не ходили, и служили, очевидно, лишь для украшения. Пол застелен коврами, некогда богатыми и красивыми, персидскими, а теперь — грязными и затоптанными. На гигантском, под зелёным сукном столе, подле роскошного письменного прибора с крылатыми ангелами красовалась неряшливая пепельница, до краёв забитая окурками. На иных — следы яркой, очень яркой, губной помады.

В сторонке, у стены, на единственном более-менее расчищенном месте стоял демонстративно-скромный дубовый стол с простыми чернильницей и подставкой для перьев. Жёсткий стул за ним пустовал.

Бешанов, восседавший за «главным» столом, перехватил её взгляд.

— Костька Нифонтов там сидит обычно. Да подранила ты его, сучка белогвардейская, по госпиталям так и мается. Ступай, товарищ, — махнул он надзирателю. — Да дверь поплотнее прикрой.

Ирина Ивановна не дрогнула. Стояла, глядя прямо в лицо Бешанову, смотрела спокойно и словно бы даже отрешённо, точно пребывая уже на самом пороге совсем иного мира.

— Чего пялишься, сучка? — губы Бешанова кривились, в глазах закипал гнев. — Моя теперь очередь радоваться, на моей теперь улице праздник!

Ирина Ивановна молчала.

— Отвечай, тварь!

Молчание.

Бешанов резко вскочил, едва не опрокинув роскошное венское кресло.

— Я тебя!..

— Спокойнее, товарищ Бешанов. Спокойнее. Революционер направляет праведную ярость свою на нужды пролетарской революции, а не чтобы сводить старые счёты. Коль вы так уж негодуете, так лучше б вы геройствовали на фронте. Белые, боюсь, очень скоро будут и в Купянске, и в Воронеже, и одни Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом ведают где ещё. А вы тут из меня шпионку сделать пытаетесь. Справиться с развалом фронта это, увы, не поможет, хоть пересажай вы и перестреляй весь штаб во главе с Сиверсом.

— Сиверс за свою измену сам ответит! А ты, ты ведь не изменяла, ты контра изначальная, коренная! Думаешь, забыл я, как ты меня с хахалем своим фараонам сдала?.. Думаешь, забыл, как по твоей милости по пересылкам мотался да на сахалинской каторге в кандалах мыкался?

— А не надо было гоп-стопом заниматься. — Ирина Ивановна по-прежнему стояла, глядя Бешанову прямо в глаза.