Смута

– Вы опять богохульствуете, ваше величество.

– Сяду в Москве, обязательно заведу такой порядок: за победы, за урожай, за всякую прибыль – попам награда, за пожары, за недород, за военные поражения – порка.

– Вы хотите, чтобы я легла к вам?

– Царица красоты!

– Тогда умолкните. Вы не любите меня, я не люблю вас, но мы – супруги, исполним нашу обязанность молча.

– Позвольте мне напевать.

– Напевать?

– Но это все-таки лучше молчания.

– Извольте.

И негодник принялся мурлыкать, прищелкивать языком, выводить мелодию фистулой, а когда облегчился, повернулся на бок и заснул.

«Шут! – с яростью думала о нем Марина Юрьевна и о себе подумала: – А кто же вы, если ваш супруг шут? Шутиха?»

Утро вечера мудренее.

Заспавшегося государя разбудил Рукин:

– Явились из-под Саратова казаки, тысячи три-четыре, просятся на службу.

– Непременно награжу Филарета, – подмигнул Вор Марине Юрьевне.

Казаки оказались астраханскими. Их вел «сын» царевича Ивана Ивановича, убиенного Грозным, со странным прозвищем Осиновик. Под Саратовом воевода Сабуров побил казаков, те узнали вдруг, что Осиновик – самозванец, и со зла утопили в Волге.

Вновь принятых казаков Вор оставил при себе. Едва покончил с этим делом, доложили: в табор приехал от Шуйского плененный на Ходынском поле пан Станислав Пачановский. Московский царь предлагал полякам покинуть Вора, выйти из пределов России и за это обещал отпустить пленных без выкупа. Тотчас собралось коло, ответ был короткий: «Товарищи и родные нам дороги, но слава дороже. Скорее помрем, чем отступимся от задуманного».

Пачановский был отпущен в Тушино под честное слово. Ему советовали не возвращаться, но он пропьянствовал с друзьями ночь, а утром поехал в плен.

То была новость, о какой даже в московском тереме говорили. О том, что пан Станислав сдержал слово и воротился, Марье Петровне первым прибежал сказать сам Василий Иванович. А через час эту же новость привезла царице княгиня Александра Васильевна, жена князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, с которой шли они под венец в один день, в один час в Успенском соборе.

Вся Москва, вся Россия ждала прихода князя Михайлы, но уж никто с такою тоской, как княгиня Александра. Вот и ездила к Марье Петровне чуть не каждый день. Царица после болезни своей нуждалась в добром слове, а еще более в сочувственных слезах.

Затаясь в царицыном чулане, который помещался за спаленкой и был комнатой в одно окошко, с сундуками для рухляди, они плакали в два голоса друг перед дружкой, освобождая груди от тревоги, а глаза от маеты. Александра Васильевна изливала тоску по князю Михайле, по великану своему, а царица оплакивала безысходное несчастье царского дома, где сиротами были без детушек царь с царицей.

Марью Петровну к тому же сон пугал. Трижды одно и то же снилось. Будто идет она по дороге. День светлый, мир сияет, и ей самой тоже радостно, а когда она спохватывается наконец, поздно: стоит, вознесенная, на куполе Ивана Великого. Купол гладкий, овалом, не за что ухватиться, чтобы не упасть, устоять. И она хватается за крест…

Сегодня приехала Александра Васильевна – легкая, как птичка.

– Всей Москве новость, – объявила княгиня. – Поляк, которого государь в табор посылал со словом своим, чтоб шли подобру-поздорову прочь, – воротился. А князь Иван Иваныч Шуйский для пленных дворян устроил угощение. Сегодня трех отпустил в обмен на наших и каждому подарил по сукну. Один пан у него в доме лежит, раненый. Князь сам его отварами поит, обедает с ним в опочивальне, никак наговориться не может. Уж очень ученый и умный пан.

– Был бы умным, не пошел чужую страну воровать, – сказала Марья Петровна.

Ей было не по душе, что к полякам, которые год держат Москву в полуосаде, такое добродушие и даже чуть ли не дружество.

Марья Петровна слушала княгиню со вниманием, не показывая, что обо всем знает достовернее.

– Полякам недолго осталось нас терзать, – радостно рассуждала княгиня Александра. – Федор Иванович Шереметев побил в Юрьевце жестокого Лисовского, взял Муром, Касимов!

– А что же ты о Михайле Васильевиче помалкиваешь? – улыбаясь, спросила царица.

– Сглазить боюсь, – призналась княгиня Александра, вспыхнула, слезки из глаз у нее закапали.

Марья Петровна обняла подружку, прижалась щекой к щеке, мешая соленую капель.

67

Соленый дождь не переставая накрапывал над всей Русской землей.

Птица феникс рождается из пепла, совесть оживает слезами.

Ужас жизни требовал от людей – отречения от совести. Не то разорение, смерть! И многие, многие пеленали совесть, как тайно рожденное дитя, и в глухую, беспросветную ночь погружали в реку, в черную воду, боясь открыть себя даже всплеском.

Тот спеленутый и погубленный ребенок был душой. Многие так жили, избавившись от души. Одним это было страшно, другим весело… Жизнь без несения креста, без Бога, без болящей души – проще. Хлопай себе глазами да делай, как все. Но соленый дождичек капал с небес, и самый бесстыдный прозревал: в темной воде не душа утоплена – кукла.