Смутные времена Лепрозория (СИ)

— Да, — улыбнулся он. — Воспоминания всегда приятнее, ярче и насыщеннее, чем знания о прошлом. Так устроены люди. И я устроен точно так же, хоть и могу противиться всему людскому. И эти шрамы позволяют мне знать, кто я есть, и что есть моя жизнь.

— А мои предсказания всегда точны, — заметила она и растянула между рук паутину. Тонкие нити оборвались, стоило ей растянуть их сильнее.

— Это потому, что ты и подобные тебе всегда говорите обтекаемыми фразами, которые легко трактовать как угодно, — хмыкнул он и махнул рукой на небо. — Если я придумаю, что расположение звезд в бесконечности хоть что-то значит для судьбы конкретного человека — он с радостью примет мой бред за истину.

— Потому что так проще жить.

— Подневольно? По «воле» звезд? Какая мерзость, — поежился он.

Арахна пожала плечами:

— Многие люди одиноки. И стоит им только услышать мысль, что где-то там наверху кто-то заботится об их судьбе, они с радостью принимают ее всем сердцем.

— А если в их жизни одно лишь горе? Это тоже — «забота»? Зачем эти звезды это горе в судьбу положили?

— В наказание. Для урока. В искупление, — повела рукой Арахна, припоминая то, что слышала от других.

— За что?

— За что-то в прошлом. Или будущем.

— Какая чушь, — скривился он. — Зачем наказывать? Зачем заставлять страдать?

— Вы разве не поняли? — рассмеялась Арахна. — Легче вверить все в чьи-то чужие руки, надеясь, что эти руки заботливы. А если эти руки бьют, проще принять, что эти удары заслужены.

— Проще, чем управлять своей жизнью самостоятельно? — Элоах удивленно вскинул брови.

— Да.

— Но почему?

— Потому что эти люди заняты. Им не до такой ерунды, как управление своей судьбой и жизнью.

— Чем же это они заняты? — рассмеялся Элоах.

— Игрой в эту жизнь.

— А они не могут просто остановить эту игру и…

— Нет, — замотала она головой. И длинные пряди черных волос перелетели на грудь.

— Но почему?

Она замолчала.

Задумчиво постучала кончиками пальцев друг о друга. И с глубокой печалью в голосе тихо ответила:

— Тогда они поймут, насколько они одиноки. Им не хватит никаких сил, чтобы охватить все мириады путей, из которых ткется явь — они лишь сойдут с ума.

— Как ты? — так же тихо спросил он.

— Как я.

— Но ты смогла вернуть себе разум.

— Это довольно спорно, — горько улыбнулась Арахна. — Если считать нормальными — их, то я точно безумна. Если считать их жизнь игрой, то моя игра как будто застыла, замерла, а я в ней — нет.

— Печально. Но я понимаю тебя.

Она глубоко вздохнула и уставилась в воду, на отражение неба.

Самсавеил отклонился и, упершись руками в доски пирса, запрокинул голову к облакам.

Он видел мириады закатов и рассветов. И они никогда не повторялись. Никогда-никогда. Как не повторялись облака.

Но вот звезды и непроглядная тьма бесконечности всегда были одинаковы. Те звезды жили очень долго. И будут жить еще столько же. Бесконечно до, бесконечно после.

И он вместе с ними.

— Однажды я остановил игру, — Элоах закрыл глаза, чтобы не видеть свою собеседницу. Ее бездонные паучьи глаза были похожи на бесконечное звездное небо. — И теперь со мной бок-обок мое одиночество. Вечное, пронизывающее, паутиной опутывающее.

Он думал, она прервет его. Но она молчала. И он продолжил:

— Я уже и не рад, что знаю, как устроен этот мир. Я больше ему не верю. Я не знаю ничего более ужасного, чем он, — болезненно улыбнулся Элоах. — И ничего более прекрасного не знаю тоже. Он у меня один. И я у себя один. И все они — одни. Заканчивая одну жизнь, несутся к другой, следующей, и дальше, и глубже, и больше. Есть хорошее в моем бессмертии — я не начинаю заново. А они повторяют, вертят это колесо снова и снова. И все ради чего? Зачем? Творят великие дела. Великие ли? Живут, дышат… Небо коптят и молятся звездам. И когда-то сквозь вечность все это закончится, сложится воедино. Все жизни, все истории. Закончится и будто сыгранная игра — отправится в коробку. Будто отыгранный спектакль — рухнет, куклы упадут в сундук, а декорации обратятся в пыль. И все станет одним. Единым. Вечность в пустоте. И она будет звенеть, насквозь пропитанная одиночеством того, часть которого мы есть. И все это больше не будет иметь смысла. Вся эта боль утонет, став ничем. Зачем вообще она есть? Для полноты картины того, единого, безмерно одинокого, коротающего истинную бесконечность игрой в мириады миров? Чудовищно. И у меня нет никаких сил это исправить. Я как будто всесилен, и этого — мало! И я подчиняюсь, опустив руки и повесив голову. Я подчиняюсь, рыдая от собственного бессилия и всесилия. Потому что мое одиночество душит меня, как душит оно того, кто всеобъемлющ, кто шире этого мира, кто там, за чертой бесконечности. И я ничем не могу помочь ни себе, ни ему, ни им.

Он сжал руки в кулаки. Сильно зажмурился, перестал дышать.

Она бережно погладила его по костяшкам пальцев, будто утешая.

И когда одиночество отступило, он продолжил совсем тихо: