Сначала повзрослей

Договорить она не успевает, потому что в дверях появляется Женя. Бледная, а на щеках румянец яркими пятнами горит. А в глазах… так просто и не перечислить… Столько волнения, страха, переживания. И всё обо мне.

У меня у самого дыхание перехватывает. В груди будто фейерверк взрывается, когда она так смотрит. Кровь начинает быстрее по венам течь, нагревается. Никто и никогда так не смотрел на меня. Ни жена, ни дочь, ни Катя.

И это не может не вызвать ответной реакции. Не пробивать все те слои, что я выстроил из логики. Резко, будто стрелой. А там всё и само обрушивается, стоит этой бреши появиться.

— Герман, — подходит спешно и застывает в нескольких сантиметрах от кровати. Пальцы подрагивают, губы тоже. — Ты… ты как?

— Теперь хорошо, — внезапно вырывается правда.

Не сдержавшись, Женя бросается ко мне на грудь, а я обнимаю её и прижимаю к себе, наблюдая, как медсестра тихо выходит. Глубоко вдыхаю запах её волос, и это работает лучше любых обезболивающих.

И совсем не Катерину ждала моя душа, совсем не её…

37

Евгения

— Это из-за меня, да? — тихо спрашиваю, утопая в его аромате, уложив голову на широкую грудь. И даже запах больницы не перебивает.

— Нет, Женя. Конечно нет.

— Неправда, — прижимаюсь теснее. Надо встать, ведь ему неудобно, думаю, вот так ютиться вдвоём на больничной койке. Тем более, что я практически лежу на нём.

— Правда, Жень. Ты не можешь быть виновата в том, что в мире живут плохие люди, понимаешь?

— Но если бы не я, ты бы…

— Женька… — прижимает мою голову к себе крепче. — Перестань.

Мы замолкаем. Мне так хорошо рядом с ним, так сильно желали этого контакта мои душа и тело, что я начинаю бояться горького момента, когда это закончится.

— Ты меня снова прогонишь? — спрашиваю прямо, а в груди всё замирает в ожидании ответа.

Герман отвечает не сразу. Молчит несколько бесконечно долгих секунд, а потом вздыхает тяжело и проводит пальцем по моей щеке до подбородка, приподнимает его и смотрит прямо в глаза.

— Нет, — говорит негромко. Смотрит без улыбки, серьёзно. — У меня нет на это сил, Жень — быть без тебя. Я сам это понял буквально сегодня. Сейчас. Только если ты сама захочешь уйти.

— Я не хочу, — мотаю головой, и слова, горячие слова, льются сами собой. — Никуда не уйду. Не хочу. С тобой быть хочу. Я взрослая, Герман. И мне всё равно на разницу в возрасте. Не одни мы такие. Не первые и не последние. Мой дедушка был старше бабушки на двенадцать лет. Знаешь, как хорошо они жили? Семья была, дети, дом построили… Чем мы хуже?

— Тише-тише, — улыбается мягко, зарываясь пальцами в мои волосы. — Вот это ты так сразу разогналась. Давай по порядку, ладно? Учёбу закончи, а там уже как жизнь сложится. Всё успеешь, Женька, и семью, и деток, и дом.

— А я без тебя не хочу, Герман, — шепчу горячо в ответ и прижимаюсь губами к его немного колючему подбородку. — С тобой хочу только. И деток, и семью, и дом.

Жаром наполняется всё тело, когда я ему это говорю. Желание, чтобы именно так всё и было, наполняет меня доверха, выплёскиваясь наружу. Потому что это чистая правда. Это то, чего так отчаянно желает моё сердце.

Наконец, он меня целует. Его губы в ранах, припухли и пересохли, но от этого мне не менее сладко. Внутри всё расцветает, душа наполняется волшебством. Глаза сами наполняются слезами, которые я не могу сдержать. Мне так хорошо!

Наверное, мы слишком увлекаемся, потому что я слышу едва различимый задушенный выдох, когда подаюсь выше к Герману во время поцелуя, чуть сильнее навалившись на его грудь.

— Ой, прости. Тебе больно? — пугаюсь и тут же отстраняюсь.

— Переживу, Жень, — снова эта мягкая улыбка, от которой у меня внутри всё тает и растекается лужицей. — Ты — моё лучшее лекарство.

Я снова кладу голову ему на грудь и прикрываю глаза. Мир останавливается, и мне становится тепло-тепло. Я бы, наверное, навечно в таком состоянии остаться хотела. Лежала бы и лежала, дышала бы им и дышала.

Но Герману нужно отдыхать и восстанавливаться. Мороз ведь по коже, как только посмотрю на его травмы. Плакать сразу хочется. Но вряд ли он оценит, если я сейчас слякоть тут разведу.

— Я пойду, — с диким сожалением заставляю себя оторваться от него и встать. — Тебе нужно выздоравливать. Я завтра приду ещё, если хочешь.

— Хочу, конечно, — улыбается и сжимает мою руку, переплетая пальцы, а потом сводит брови, становясь похожим на мальчишку. — И… пирожочки хочу. — Тон такой вкрадчивый, что мне тут же хочется рассмеяться. Но уже через секунду Герман становится серьёзным. — Ой, если, конечно, у тебя время есть на это, Жень. Ты же учишься, работаешь, а я тут со своими капризами.

— Да не проблема, — теперь уже действительно смеюсь. — Только готовить их негде. В общаге сильно с пирожками не развезёшься так-то.

— Это точно, я и забыл, — хмурится. А потом достаёт из тумбочки барсетку, выуживает из неё ключи и протягивает мне. — Вот, Жень. Если хочешь. И когда захочешь.

— Приготовлю пирожки и верну, — беру ключи и сжимаю в руках металл, хранящий тепло его пальцев.