Снайпер Великой Отечественной

Сестра принесла мне завтрак, который состоял из кружки чая, двух кусочков сахара, двух ложек пшенной каши и двух тоненьких ломтиков черного хлеба. За моей рукой, как только я брал хлеб, следили голодные глаза соседа справа. Он был совершенно истощен и все время дрожал от холода, несмотря на то что лежал под двумя ватными одеялами. Как только в коридоре слышался звон посуды, он приподнимался, поглядывал на дверь голодными глазами и облизывал потрескавшиеся губы. Его кадык ходил вверх и вниз, как дверная щеколда. С каждым днем он становился все слабее и раздражительнее. За несколько дней он ни разу ни с кем не заговорил, ни разу не улыбнулся. Голод страшно изменил его лицо. Сухие длинные пальцы безостановочно шевелились, хотя он не пытался что-либо брать. Большая угловатая голова с коротко подстриженными волосами тяжело поворачивалась из стороны в сторону. Завтрак, обед и ужин он съедал с молниеносной быстротой, но по выражению глаз было видно, что голод мучил его пуще прежнего. Через несколько дней он умер, его покрыли простыней и вынесли вместе с кроватью в коридор. В тот же день, под вечер, два санитара вкатили в палату коляску и остановились у койки солдата из Вологды: его фамилия была Понурин. Сестра увезла его в операционную, и вернулся мой сосед уже без глаза…

– Вырезали. Шутка сказать, 45 минут на операционном столе! Всю свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела… У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. «Ну что же, приступим?» – спросила хирург, и все тут. Раз-раз – и готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по сторонам, взяли меня за руки. Седой мужчина встал в изголовье. Я говорю хирургу: «Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет никаких средств, чтобы спасти?» – «Нельзя, дорогой товарищ. Нужно, понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому…»

Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему тяжело говорить, и не стал больше его тревожить.

Медленно шли суровые январские дни 1942 года… Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде.

– Ничем не могу утешить вас, родненькие. Каждое утро, когда иду в госпиталь, навстречу попадаются машины, доверху груженные умершими. Голод косит всех кряду. Глаза устали глядеть на это…

29 января в 10 часов утра я лежал на операционном столе… И все, о чем рассказывал Понурин, испытал на себе. В течение нескольких дней после операции я не мог прийти в себя, и громкая читка художественной литературы, и политбеседы, и обсуждения сводок Совинформбюро – все проходило мимо меня.

И вдруг громкий голос Александра Захаровича Понурина:

– Ты, брат, брось хандрить, не один твой глаз пропал, и с одним будем жить и воевать. – Он сдернул с моей головы одеяло.

– Я снайпер, без правого глаза мне нельзя. Понимаешь?

– Это еще чего надумал! Не только на переднем крае нужны бойцы. Всем народом в строю стоим: а ты говоришь – места нет.

– А ты, Захарыч, оставь его в покое, – послышался спокойный голос тяжело раненного офицера, нового соседа по нашей палате. – Дай ему опомниться. Шутка ли, правый глаз!

– Да это я так, товарищ командир. Он мне всю душу измордовал. Хорошо ли это – человек третий день изо рта ни одного слова не выпустил?!

На шестые сутки после операции я почувствовал себя лучше и стал вместе с товарищами наведываться в курительную комнату, куда сходились раненые со всех этажей. Мы по очереди грелись у печки-времянки, обменивались последними новостями. А в феврале 42-го года нас, одиннадцать человек, кого без левого, кого без правого глаза, направили в протезный институт на Растанную улицу.

После долгого пребывания в закрытом помещении на улице у меня закружилась голова. Раненые сурово молчали. Город насторожился во мгле серого зимнего дня. Фасады домов иссечены осколками, окна забиты досками, фанерой, из них торчат наружу железные трубы. Во дворах – огромные горы льда, как на полюсе.

Мой город! Как я мало замечал его прежнюю красоту, когда он утопал в зелени цветущих садов и парков… Как я мало знал идущих навстречу мне с озабоченными и радостными лицами ленинградцев, которые сегодня стоят насмерть, чтобы имя любимого города не было написано на вокзалах немецкими буквами![25]

На Новокаменном мосту нам повстречались женщина с мальчиком лет 10–12. Оба еле передвигали ноги, шли, пошатываясь из стороны в сторону. Понурин достал сухарь и кусочек сахара и отдал их мальчику.

– А как же ты, дяденька? – спросил тот.

– Ничего, сынок, я постарше, выдержу.

Я оглянулся: мальчик долго провожал нас взглядом.

Теперь, спустя много лет, когда я прохожу по этому мосту, в моей памяти вновь оживают глаза голодного ребенка. Я крепко запомнил этого худенького, голодного ленинградского мальчика с поднятой головой!