Снег

– Я много раз собирался им позвонить, – упрямо продолжал рассказывать он. – Иногда я думал, что Ханс Хансен звонил мне еще раз, чтобы позвать меня на ужин, но не смог меня застать, и я с трудом сдерживал себя, чтобы не побежать из библиотеки домой. Я очень хотел еще раз увидеть то красивое зеркало с этажеркой, кресла, я забыл, какого они были цвета, кажется лимонно-желтого, то, как они, нарезая хлеб на доске за столом, спрашивают меня: «Так хорошо?» (вы знаете, европейцы едят намного меньше хлеба, чем мы); те прекрасные виды Альп на стенах, где не было крестов, – все это я хотел увидеть еще раз.

Сейчас Ка видел, что Ладживерт смотрит на него с откровенной ненавистью.

– Спустя три месяца один приятель привез из Турции новые известия, – сказал Ка. – Я позвонил Хансу Хансену под предлогом сообщения о постыдных пытках, угнетении и притеснении. Он внимательно выслушал меня и опять был очень тактичен, очень вежлив. В газете вышла маленькая статья. Мне не было никакого дела до той статьи о пытках и смерти. Я хотел, чтобы он мне позвонил. Но он больше ни разу не позвонил. Мне иногда хочется написать Хансу Хансену письмо, чтобы спросить, в чем моя ошибка, почему он больше мне не позвонил.

Ка сделал вид, что сам смеется над собственным состоянием, но это не успокоило Ладживерта.

– Теперь у вас будет новый предлог, чтобы ему позвонить, – сказал он насмешливо.

– Но для того, чтобы статья вышла в газете, нам нужно переделать ее под немецкие стандарты и подготовить совместное сообщение, – сказал Ка.

– Кто будет либеральным коммунистом и курдским националистом, с которыми я должен написать сообщение?

– Если вы беспокоитесь, что может появиться полиция, выберите людей сами, – сказал Ка.

– Есть много молодых курдов, сердца которых наполнены гневом из-за того, что сделали с их одноклассниками из училища имамов-хатибов. Без сомнения, в глазах европейского журналиста курдский националист более приемлем, если он атеист, а не исламист. В этом сообщении курдов может представлять какой-нибудь молодой студент.

– Хорошо, тогда поищите этого молодого студента, – сказал Ка. – Я могу обещать ему, что «Франкфуртер рундшау» будет согласна.

– Да, как бы то ни было, Запад тут представляете вы, – сказал Ладживерт насмешливо.

Ка не обратил на это никакого внимания.

– А в качестве старого коммуниста и нового демократа больше всех подходит Тургут-бей.

– Мой отец? – испуганно спросила Кадифе.

Когда Ка утвердительно кивнул, Кадифе сказала, что ее отец никогда не выйдет из дому. Они заговорили все вместе. Ладживерт пытался объяснить, что Тургут-бей, как и все старые коммунисты, на самом деле не является демократом, что он доволен военным переворотом, потому что подавят исламистов, но, чтобы не бросить тень на свои левые взгляды, он делает вид, что против.

– Мой отец – не притворщик! – сказала Кадифе.

По тому, как задрожал ее голос, и по глазам Ладживерта, внезапно вспыхнувшим гневом, Ка сразу же догадался, что они на пороге одной из часто повторяющихся между ними ссор. Ка понял, что у них, как у пар, уставших от размолвок, уже иссякло желание скрывать их от других. Он заметил, что Кадифе, как это свойственно влюбленным и измотанным женщинам, хочет любой ценой ответить, а на лице Ладживерта вместе с высокомерным выражением заметил невероятную нежность. Но вдруг все изменилось, и в глазах Ладживерта сверкнула решимость.

– Твой отец – притворщик, который ненавидит народ, как все позеры-атеисты, как левые интеллектуалы, восторгающиеся Европой! – сказал Ладживерт.

Кадифе схватила пластмассовую пепельницу компании «Эрсин электрик» и бросила в Ладживерта. Но видимо, она специально плохо прицелилась: пепельница ударилась о вид Венеции на календаре, висевшем на стене, и беззвучно упала на пол.

– И к тому же твой отец делает вид, что не знает, что его дочь – тайная любовница радикального исламиста, – сказал Ладживерт.

Кадифе легонько ударила двумя руками плечо Ладживерта и заплакала. Когда Ладживерт усаживал ее на стул у стены, оба говорили такими искусственными голосами, что Ка готов был поверить, что все это спектакль, разыгранный, чтобы повлиять на него.

– Возьми свои слова обратно, – сказала Кадифе.

– Я беру свои слова обратно, – ответил Ладживерт, словно нежно успокаивал плачущего маленького ребенка. – И чтобы это доказать, я согласен подписать вместе с ним декларацию, не обращая внимания на то, что твой отец – человек, который утром и вечером произносит безбожные шутки. Но так как этот представитель Ханса Хансена, – он улыбнулся Ка, – возможно, подготовил нам ловушку, я не могу прийти в ваш отель. Понимаешь, дорогая?

– И мой отец из отеля не может выйти, – сказала Кадифе голосом избалованной девочки, который удивил Ка. – Бедность Карса портит ему настроение.

– Убедите его, пусть ваш отец выйдет на улицу, Кадифе, – сказал Ка, придав своему голосу официальный тон, который раньше он никогда себе не позволял, разговаривая с ней. – Снег все укрыл. – Он встретился с ней взглядом.

На этот раз Кадифе поняла.