Снег

– Хорошо, – сказала она. – Но до того, как мой отец выйдет из отеля, необходимо убедить какого-нибудь исламиста и курдского националиста подписать тот же текст. Кто это сделает?

– Я сделаю, – сказал Ка. – А вы поможете.

– А где они встретятся? – спросила Кадифе. – А если моего бедного отца поймают из-за этой ерунды и в таком возрасте он попадет в тюрьму?

– Это не ерунда, – сказал Ладживерт. – Если в европейских газетах выйдет несколько статей, Анкара вразумит здешних, они остановятся.

– Важно, скорее, не опубликовать в европейских газетах обращение, а то, чтобы там появилось твое имя, – сказала Кадифе.

Когда Ладживерту удалось в ответ на это терпеливо и мило улыбнуться, Ка почувствовал к нему уважение. Ему впервые пришло в голову, что если заявление выйдет во «Франкфуртер рундшау», то мелкие исламистские газеты Стамбула сообщат об этом, хвалясь и преувеличивая важность события. А это означало, что Ладживерта узнает вся Турция. Наступило молчание. Кадифе, достав платок, вытирала глаза. А Ка осознал, что, как только он выйдет, двое любовников сначала поссорятся, а потом займутся любовью. Возможно, они хотели, чтобы он как можно скорее встал и ушел? Высоко пролетел самолет. Все уставились на небо, видневшееся в верхней части окна, и прислушались.

– Вообще-то, здесь никогда не летают самолеты, – сказала Кадифе.

– Происходит что-то необычное, – сказал Ладживерт, а потом улыбнулся своей подозрительности. Заметив, что Ка тоже улыбнулся, он вспылил: – Температура гораздо ниже, чем двадцать градусов, но государственные службы объявляют минус двадцать! – Он посмотрел на Ка, словно бросал ему вызов.

– Я бы хотела, чтобы у меня была нормальная жизнь, – сказала Кадифе.

– Ты отказалась от нормальной жизни обывателя, – сказал Ладживерт. – И это делает тебя особенным человеком…

– Я не хочу быть особенной. Я хочу быть как все. Если бы не случилось переворота, я бы, может быть, уже сняла платок и стала бы как все.

– Здесь все носят платки, – сказал Ладживерт.

– Неправда. В моем кругу большинство образованных женщин платок не носят. Если вопрос в том, чтобы быть обычной, такой как все, то я, покрыв голову, сильно отдалилась от себе подобных. В этом есть что-то высокомерное, и мне это не нравится.

– Тогда завтра сними платок, – сказал Ладживерт. – И все воспримут это как победу военного переворота.

– Все знают, что я не живу, как ты, мыслями о том, кто что подумает, – сказала Кадифе. Ее лицо покраснело от удовольствия, что она это сказала.

А Ладживерт мило улыбнулся в ответ, но Ка по его лицу увидел, что он собрал всю свою волю. А Ладживерт увидел, что Ка это заметил. Это поставило обоих мужчин в положение свидетелей близких отношений между Кадифе и Ладживертом, и им обоим не понравилось, что оба понимают это. Ка ощутил, что, когда Кадифе полусварливым голосом грубит Ладживерту, на самом деле она демонстрирует близость их отношений и, раня его, ставит Ка в положение виноватого, потому что он становится свидетелем происходящего. Почему ему сейчас вспомнились любовные письма Неджипа к Кадифе, которые он со вчерашнего вечера носил в кармане?

– В газете не сообщают имен ни одной из женщин, которых притесняли и выгнали из училища из-за платка, – сказала Кадифе с тем же ожесточением во взгляде. – В газетах вместо женщин, которых вынудили лишиться жизни из-за их платка, появляются портреты провинциальных придурковатых исламисток, выступающих от их имени. И к тому же мусульманская женщина попадает в газеты только в том случае, если ее муж – мэр или что-то вроде этого, потому что на праздничных церемониях она должна быть рядом с ним. Поэтому я бы расстроилась не из-за того, что обо мне не сообщили в этих газетах, а наоборот, из-за того, что попала туда. Когда мы страдаем ради того, чтобы защитить интимную сторону нашей жизни, я на самом деле сочувствую несчастным мужчинам, которые бьются, чтобы выставить себя напоказ. С этой точки зрения, я думаю, и нужно написать статью про девушек-самоубийц. К тому же я чувствую, что и у меня есть право сделать заявление Хансу Хансену.

– Будет очень хорошо, – сказал Ка, совершенно не раздумывая. – Вы подпишетесь как представительница мусульманских феминисток.

– Я не хочу никого представлять, – сказала Кадифе. – Я хочу выступить перед европейцами только со своим собственным рассказом, одна, со всеми грехами и недостатками. Иногда хочется рассказать свою историю человеку, которого совершенно не знаешь и которого, ты уверен, больше никогда не увидишь… Когда я читала европейские романы, мне казалось, что герои таким образом рассказывают писателю свои истории. Я бы хотела, чтобы в Европе хоть несколько человек прочитали мою историю.

Где-то поблизости раздался взрыв, весь дом затрясся, стекла задребезжали. Ладживерт и Ка, испугавшись, вскочили.

– Я схожу посмотрю, – сказала Кадифе. Среди них она выглядела самой хладнокровной.

Ка слегка приоткрыл занавеску на окне.

– Возничего нет, наверное, уехал, – сказал он.

– Здесь оставаться опасно, – сказал Ладживерт. – Когда будешь уходить, выйдешь со двора через боковую калитку.