Снег

Ка, чувствуя, что совершит ошибку, если совсем не затронет эту тему, сказал, что Ладживерт счел разумным, чтобы Кадифе надела парик или прибегла к другим подобным способам, но, увидев, что Кадифе рассердилась, замолчал. Согласно договоренности, сначала отпустят Ладживерта, он спрячется в надежном месте, а потом Кадифе любым способом снимет платок. Могла бы Кадифе прямо сейчас написать бумагу о том, что она это знает, и подписать ее? Ка протянул ей бумагу, которую взял у Ладживерта, чтобы она внимательно ее прочитала и взяла себе за образец. Увидев, что Кадифе растрогалась от одного только вида почерка Ладживерта, он почувствовал к ней нежность. Читая письмо, Кадифе в какой-то момент попыталась незаметно для Ка вдохнуть запах бумаги. Ка чувствовал, что она колеблется, и поэтому сказал, что использует бумагу, чтобы убедить Суная и его окружение отпустить Ладживерта. Возможно, военные и власти были разгневаны на Кадифе из-за вопроса с платком, но, как и весь Карс, поверили бы в ее смелость и ее слову. Когда Кадифе увлеченно начала писать на чистом листке, протянутом Ка, он какое-то время смотрел на нее. С позапрошлой ночи, когда они шли вместе по улице мясных лавок и говорили о предсказаниях по звездам, Кадифе повзрослела.

Положив бумагу, взятую у Кадифе, в карман, Ка сказал, что, если он убедит Суная, проблемой будет найти место, где Ладживерт сможет надежно спрятаться, когда его отпустят. Кадифе готова помочь, чтобы спрятать Ладживерта?

Кадифе с важным видом утвердительно кивнула.

– Не беспокойся, – сказал Ка. – В конце концов мы все будем счастливы.

– Правильные поступки не всегда делают человека счастливым! – ответила Кадифе.

– Правда – это то, что может сделать нас счастливыми, – сказал Ка. Он представлял себе, что в скором времени Кадифе приедет во Франкфурт и увидит, как они счастливы с ее сестрой. Ипек купит для Кадифе в «Кауфхофе» шикарный плащ, они вместе пойдут в кино, а потом в одной из закусочных на Кайзерштрассе будут есть сосиски и пить пиво.

Ка надел пальто, вышел следом за Кадифе и сел в военную машину. Два солдата-охранника сидели прямо за его спиной. Ка спросил себя, не слишком ли большая трусость – думать, что если он будет ходить один, то подвергнется нападению. В улицах Карса, на которые он смотрел с водительского места в грузовике, не было совершенно ничего страшного. Он увидел женщин, идущих на рынок с сетками для продуктов в руках; глядя на детей, играющих в снежки, на стариков, которые, чтобы не поскользнуться, держались друг за друга, он представил, как они с Ипек будут смотреть фильм в кинотеатре во Франкфурте, держась за руки.

Рядом с Сунаем был его друг, организатор переворота, полковник Осман Нури Чолак. Ка разговаривал с ними с оптимизмом, который придавали ему мечты о счастье: он сказал, что все устроил, что Кадифе согласна играть и снять платок, что Ладживерт жаждет, чтобы его освободили. Он почувствовал, что между Сунаем и полковником существует взаимопонимание, свойственное разумным людям, которые в молодости читали одни и те же книги. Он осторожно, но вовсе не смущаясь, сказал, что рассматриваемый вопрос является крайне щепетильным. «Сначала я тешил гордость Кадифе, а потом Ладживерта», – сказал он. Ка отдал бумаги, которые взял у них, Сунаю. Пока Сунай читал, Ка почувствовал, что тот уже пьян, хотя еще не наступило обеденное время. В какой-то момент, приблизив лицо к лицу Суная, он уверился в этом, ощутив запах ракы.

– Этот тип хочет, чтобы его отпустили до того, как Кадифе выйдет на сцену и снимет платок, – сказал Сунай. – Очень сообразительный.

– Кадифе хочет того же, – сказал Ка. – Я очень старался, но договориться смог только об этом.

– Зачем нам, представителям власти, верить им? – спросил полковник Осман Нури Чолак.

– Они тоже утратили веру в государство, – сказал Ка. – Если это недоверие продолжится, ничего не выйдет.

– Разве Ладживерту совсем не приходит в голову, что его могут повесить для устрашения других, а потом свалят это на нас, на мятеж, устроенный пьяным актером и обиженным полковником? – спросил Осман Нури Чолак.

– Он очень хорошо умеет притворяться, будто не боится смерти. Поэтому я не могу понять, о чем он думает на самом деле. Он также намекнул, что хочет стать человеком-символом, мучеником, если его повесят.

– Допустим, что прежде мы отпустим Ладживерта, – сказал Сунай. – Можем ли мы быть уверены, что Кадифе сдержит свое слово и будет играть в пьесе?

– Мы можем верить слову Кадифе по крайней мере больше, чем слову Ладживерта, потому что она – дочь Тургут-бея, который погубил свою жизнь, некогда подчинив ее гордости и борьбе за идею. Но если ей сейчас сказать, что Ладживерта отпустили, то она сама вряд ли будет знать, выйдет вечером на сцену или нет. У нее есть свойство поддаваться внезапному гневу и внезапным решениям.

– Что ты предлагаешь?