Снег

– Я не хочу тебя обижать, но твоя любовь – это любовь к Богу, почерпнутая из западных романов, – сказал Ладживерт. – Если ты будешь верить здесь в Бога как европеец, то будешь смешным. И тогда никто не сможет поверить в то, что ты действительно веруешь. Ты не принадлежишь этой стране, ты словно не турок. Сначала попытайся стать таким, как все, а потом поверишь в Аллаха.

Ка в глубине души почувствовал, что его не любят. Он взял со стола несколько листов бумаги, сложил их пополам. Потом постучал в дверь камеры, говоря, что ему как можно скорее нужно увидеть Суная и Кадифе. Когда дверь открылась, он повернулся к Ладживерту и спросил, нет ли у него особого послания для Кадифе. Ладживерт улыбнулся и сказал:

– Будь осторожен. Смотри, чтобы тебя никто не убил.

36 Ведь вы же не умрете на самом деле?

Сделка между жизнью и игрой, искусством и политикой

Пока на верхнем этаже сотрудники НРУ медленно отклеивали пластырь, фиксировавший на груди Ка диктофон, выдирая ему волоски, Ка с каким-то чувством удовлетворения перенял их насмешливый и профессиональный настрой и заговорил о Ладживерте пренебрежительно. При этом он совсем ничего не сказал о враждебности, которую тот к нему испытывал.

Он сказал водителю военного грузовика, что нужно ехать в отель и ждать его там, а сам прошел весь гарнизон из конца в конец с двумя солдатами-охранниками рядом. На широкой заснеженной площади, которую образовывали офицерские общежития, под тополями, мальчишки шумно играли в снежки. В сторонке худенькая девочка, одетая в пальто, напомнившее Ка черно-красное шерстяное пальто, которое ему купили, когда он учился в третьем классе начальной школы, и две ее подружки, катившие невдалеке огромный снежный шар, лепили снеговика. Погода была ясной, и солнце впервые хоть немного начало греть после утомительной бури.

В отеле он сразу же нашел Ипек. Она была на кухне, и на ней был жилет и передник, которые долгие годы в Турции носили все девушки-лицеистки. Счастливый Ка посмотрел на нее, захотел обнять, но они были не одни; он кратко изложил все происшедшее с утра и рассказал, что и для них, и для Кадифе дела складываются хорошо. Он сказал, что газету распространили, но он не боится, что его убьют! Они хотели еще поговорить, но вошла Захиде и сообщила, что у дверей стоят два солдата-охранника.

Ипек сказала, чтобы их пустили внутрь и дали им чая. Они тут же договорились с Ка встретиться наверху, в его номере.

Войдя в номер, Ка повесил пальто и начал ждать Ипек, глядя в потолок. Хотя он очень хорошо знал, что она придет, не церемонясь, потому что им надо о многом поговорить, он очень быстро позволил черным мыслям увлечь себя. Сначала он представил, что Ипек не смогла прийти, так как встретилась со своим отцом, потом в страхе начал думать, что она не хочет прийти. Он вновь ощутил ту самую боль, которая распространялась от его живота по всему телу, словно яд. Если это и было то, что называют муками любви, то ничего, приносящего счастье, в них не было. Он заметил, что по мере того, как его любовь к Ипек усиливалась, эти приступы недоверия и пессимизма стали появляться гораздо чаще. Он подумал, что то, что все называют любовью, и было этим чувством недоверия, страхом быть обманутым и разочароваться, но судя по тому, что все говорили об этом не как о беде, а как о чем-то хорошем и даже иногда как о чем-то таком, чем можно гордиться, его собственное положение, должно быть, было немного другим. Еще хуже было то, что чем дольше он ждал, тем больше поддавался параноическим мыслям (Ипек не придет, Ипек на самом деле вообще не хочет приходить, Ипек придет ради каких-то интриг или с какой-то тайной целью; все – Кадифе, Тургут-бей и Ипек – разговаривают между собой и считают Ка врагом, которого надо удалить из их круга) и при этом понимал, что эти мысли являются нездоровыми и параноическими. В то же время он позволял себе поддаться этим навязчивым мыслям. Например, он думал, чувствуя боль в животе, что сейчас у Ипек есть другой любовник, с болью представлял это себе, а другая часть его разума сознавала, насколько ненормальны такие размышления. Иногда, для того чтобы боль прекратилась и чтобы плохие сцены (например, Ипек могла сейчас отказаться видеть Ка и не поехать с ним во Франкфурт) перед его глазами исчезли, он изо всех сил заставлял работать ту часть своего рассудка, где было больше всего логики и где любовь не нарушила равновесие («Конечно же, она меня любит, если бы не любила, то зачем ей быть такой страстной»), и избавлялся от недоверия и пугающих мыслей, но через какое-то время вновь отравлял себя новым беспокойством.

Услышав шаги в коридоре, он подумал, что это не Ипек, а кто-то, кто идет сказать, что Ипек не сможет прийти. Увидев в дверях Ипек, он посмотрел на нее и радостно, и враждебно. Он ждал ровно двенадцать минут и устал от ожидания. Он с радостью увидел, что Ипек сделала макияж и накрасила губы.

– Я поговорила с отцом, сказала ему, что еду в Германию, – сказала Ипек.