Снег

Я не буду говорить больше, чем требуется для нашего романа, о записках, заполнивших целые страницы, которые Ка вел по поводу конструкции своей книги стихов и структуры своей снежинки (каков был смысл того, что стихотворение «Коробка из-под шоколада» находилось на оси воображения, какую форму придало снежинке Ка стихотворение «Все человечество и звезды» и т. д.). В молодости Ка смеялся над поэтами, которые придавали себе слишком большое значение еще при жизни, кичились, превращаясь в памятники самим себе, на которые никто не обращал внимания, потому что были уверены – любая глупость, которую они написали, в будущем станет темой исследования.

Тому, что он последние четыре года своей жизни толковал стихотворения, которые сам же и написал, после того как много лет презирал поэтов, писавших, обольстившись модернистскими вымыслами, трудные для понимания стихи, все-таки есть несколько смягчающих извинений. При внимательном чтении его записок становится понятно: Ка не чувствовал, что сам написал стихотворения, которые пришли к нему в Карсе. Он верил в то, что был только посредником, необходимым, чтобы записать их, что эти стихотворения «пришли» к нему откуда-то извне, и, чтобы их можно было привести в качестве примера такими, как они пришли, Ка в нескольких местах написал, что ведет эти заметки, чтобы изменить свое «пассивное» положение, чтобы понять смысл стихотворений, которые он написал, и разгадать их скрытую симметрию. А второе объяснение того, что Ка разъяснял свои собственные стихи, было вот в чем: если бы только Ка разгадал смысл стихов, написанных в Карсе, он смог бы восполнить недостающие места в книге, строчки, оборвавшиеся на половине, и стихотворение «Место, где нет Аллаха», которое он забыл, не успев записать. Потому что после того, как он вернулся во Франкфурт, ни одно стихотворение больше к нему не «приходило».

По заметкам и письмам Ка становится понятно, что после четырех лет усилий он все-таки разгадал логику стихотворений и закончил книгу. Поэтому я до утра, сидя во франкфуртском отеле, перелистывал бумаги и тетради, взятые мной из его квартиры, и пил виски. Я очень волновался, то и дело представляя себе, что стихи Ка должны быть где-то здесь, и в который раз начинал перебирать материалы, находившиеся у меня в руках. Под утро я уснул, перелистывая тетради моего друга, среди его старых пижам, кассет с Мелиндой, его галстуков, книг, зажигалок (так я заметил, что взял из квартиры и зажигалку, которую Кадифе послала Ладживерту, но которую Ка ему не отдал), и увидел сны и образы, полные тоски и кошмаров (во сне Ка сказал мне: «А ты постарел», и мне стало страшно).

Я проснулся только около полудня и провел остаток дня на заснеженных и влажных улицах Франкфурта, собирая сведения о Ка без помощи Таркута Ольчюна. Две женщины, с которыми у Ка были отношения за восемь лет, предшествовавших поездке в Карс, сразу же согласились со мной встретиться: я сказал, что пишу биографию моего друга. Первая возлюбленная Ка, Налан, не знала не только о его последней книге стихов, но даже и о том, что Ка писал стихи. Она была замужем и вместе с мужем владела двумя турецкими закусочными и бюро путешествий. Разговаривая со мной с глазу на глаз, она сказала, что Ка был трудным, склонным к ссорам, бесхарактерным и слишком впечатлительным человеком, и после этого немного поплакала. (Она больше всего расстраивалась не из-за Ка, а из-за его молодости, которую он принес в жертву левацким фантазиям.)

Его вторая подруга, незамужняя Хильдегард, тоже, как я и предполагал, не знала ни о последних стихах Ка, ни о его книге под названием «Снег». Игривым, флиртующим тоном, слегка смягчившим чувство вины, которое я испытывал из-за того, что представил ей Ка как поэта намного более известного в Турции, чем он был на самом деле, она рассказала мне, что после знакомства с Ка передумала ехать летом на отдых в Турцию, что Ка был очень проблемным, очень сообразительным и совершенно одиноким ребенком, что из-за своей бесхарактерности он никогда не смог бы найти мать-возлюбленную, которую искал, а если и нашел бы, то потерял, что насколько просто было в него влюбиться, настолько же трудно было оставаться с ним. Ка ничего не говорил ей обо мне. (Я не знаю, зачем задал ей этот вопрос и зачем говорю здесь об этом.) Когда в последний момент мы пожали друг другу руки, Хильдегард показала мне то, что я не заметил во время нашей встречи, длившейся час пятнадцать минут: на указательном пальце ее красивой правой руки с тонким запястьем и длинными пальцами не было первой фаланги – и с улыбкой добавила, что, когда Ка злился, он насмехался над этим ущербным пальцем.