Снег

Это был одноэтажный особняк, огорчивший Ка в первый его вечер в Карсе своей красотой и заброшенностью. После того как город перешел в руки турок, в первые годы республики здесь двадцать три года жил со своим семейством известный коммерсант Маруф-бей, торговавший кожей и дровами с Советским Союзом. Жили на широкую ногу, держали поваров и слуг, разъезжали на санях и в каретах. После Второй мировой, в начале холодной войны, Управление национальной безопасности обвинило известных богачей Карса, торговавших с Советским Союзом, в шпионаже; их арестовали и стерли в порошок, и они исчезли, чтобы никогда больше не вернуться, а особняк из-за судебных тяжб по наследству лет двадцать простоял пустой. В середине 1970-х члены одной марксистской фракции с дубинами в руках захватили этот дом и использовали его как свою штаб-квартиру; здесь планировались некоторые политические преступления (мэр города, адвокат Музаффер-бей, был ранен, но выжил). После военного переворота 1980 года здание опустело и позднее превратилось в склад бойкого продавца обогревателей и холодильников, купившего маленький магазинчик по соседству, а три года назад один предприимчивый фантазер-портной, вернувшийся в родные места после того, как поработал в Стамбуле и арабских странах, открыл здесь на скопленные деньги швейное ателье.

Войдя внутрь, Ка увидел в мягком свете оранжевых обоев с розами машины для пришивания пуговиц, большие швейные машины старых моделей и огромные ножницы, развешенные по стенам на гвоздях, – все это походило на причудливые пыточные инструменты.

Сунай Заим прохаживался по комнате. На нем было поношенное пальто и свитер, в которых он был два дня назад, когда его впервые увидел Ка, на ногах – солдатские сапоги, в руке он держал сигарету без фильтра. При виде Ка его лицо озарилось, будто он встретил старого любимого друга, – подбежав, он обнял и расцеловал его. Эти объятия заставили Ка вспомнить скотопромышленника из отеля, поздравлявшего его с переворотом, и еще было в них нечто слишком уж дружелюбное – это показалось Ка странным. Позднее он объяснит это дружеское расположение тем, что они оба были стамбульцами, которые встретились в таком отдаленном и нищем месте, как Карс, в таких трудных условиях, но он уже знал, что часть этих трудностей создал сам Сунай Заим.

– Черный орел печали каждый день раскрывает крылья в моей душе, – сказал Сунай с загадочной гордостью. – Но я не позволю себя увлечь, и ты тоже держи себя в руках. Все будет хорошо.

Из большого окна лился снежный свет. Ка осмотрел просторную комнату, которая явно знавала лучшие времена (свидетельством тому была лепнина в углах на потолке и огромная печь). Люди с рациями в руках, два огромных охранника, пристально разглядывавшие Ка, на столе рядом с дверью в коридор карта, оружие, пишущая машинка и папки – по всему этому сразу же было понятно, что здесь центр управления переворотом, а в руках Суная сосредоточена большая власть.

– Бывали времена, самые плохие для нас времена, – сказал Сунай, прохаживаясь по комнате, – когда в самых далеких, самых убогих и позорных провинциальных городах я узнавал, что нам не только негде играть спектакль, но что мы не сможем найти хотя бы один номер в отеле, где можно было бы прилечь и переночевать, а мой старый друг, про которого я слышал, что он в этом городе, уже давно уехал оттуда. Тогда во мне начинало медленно шевелиться тоскливое чувство, которое называют грустью. Стараясь не поддаваться ему, я бегал по докторам, адвокатам и учителям, чтобы узнать, нет ли в городе кого-нибудь, кому будет интересно современное искусство и мы, его вестники, прибывшие из современного мира. Узнав, что по единственному известному мне адресу никого нет, или поняв, что полиция не даст нам разрешения устроить представление, или когда глава местной администрации, к которому я хотел попасть на прием, чтобы – последняя надежда – получить разрешение, не желал меня принимать, я в страхе понимал, что мне уже не спастись от охватившего душу мрака. Тогда орел тоски, дремавший у меня в груди, медленно раскрывал свои крылья и взлетал, чтобы задушить меня. И я играл свой спектакль в самой жалкой чайной на свете, а если и ее не было, то играл на пандусе при въезде в автовокзал, а иногда в самом вокзале благодаря начальнику, который положил глаз на одну из наших девочек, в гаражах пожарных частей, в классах пустых начальных школ, в столовых, в витрине парикмахерской, на лестницах деловых центров, в конюшнях, на тротуарах – но не поддавался тоске.

Когда в дверь из коридора вошла Фунда Эсер, Сунай перешел с «я» на «мы». Между ними было такое взаимопонимание, что этот переход не показался Ка искусственным. Грациозной походкой, удивительной для такой крупной женщины, Фунда Эсер быстро приблизилась к ним, пожала Ка руку, шепотом переговорила о чем-то с мужем и, повернувшись, удалилась, сохраняя вид человека, погруженного в дела и заботы.