Снег

– Даже если не в первое мгновение, то за первые десять минут женщина понимает, по меньшей мере, что собой представляет мужчина и кем он может стать для нее, сможет она полюбить его или нет. Чтобы точно понять и знать то, что она чувствует, нужно, чтобы прошло время. По-моему, пока это время проходит, мужчине особенно нечего делать. Если вы и вправду верите, что любите ее, то расскажите ей о своих прекрасных чувствах. Почему вы ее любите, почему хотите на ней жениться?

Ка замолчал. Кадифе, увидев, что он смотрит в окно, как грустный маленький ребенок, сказала, что Ка и Ипек могут быть счастливы во Франкфурте, а Ипек будет счастлива, стоит ей только покинуть Карс, и прибавила, что может живо представить себе, как они вечером, смеясь, пойдут по улицам Франкфурта в кино.

– Как называется кинотеатр, куда вы можете пойти во Франкфурте? – спросила она. – Любой.

– «Фильмфорум хёхст», – ответил Ка.

– У немцев нет таких названий кинотеатров, как «Альгамбра», «Мечта», «Волшебный»?

– Есть. «Эльдорадо»! – сказал Ка.

Пока они оба смотрели во двор, по которому нерешительно прогуливались снежинки, Кадифе сказала, что в те годы, когда она играла в университетском театре, двоюродный брат ее однокурсника предложил ей роль девушки с покрытой головой в совместной турецко-германской постановке, но она отказалась от роли, а теперь Ка и Ипек будут очень счастливы в Германии; она рассказала, что сестра была создана для счастья, но до настоящего времени счастлива не была, потому что не умела; и что Ипек горько, что у нее нет ребенка; что больше всего она, Кадифе, расстраивается, что ее сестра, такая красивая, такая изящная, такая чувствительная и такая честная, при этом (наверное, как раз поэтому) такая несчастная (тут ее голос еще раз дрогнул); что с такими прекрасными качествами и такой красотой сестра все время чувствует себя плохой и уродливой, и она, Кадифе, скрывает свою красоту, чтобы сестра не чувствовала всего этого. (Сейчас она наконец заплакала.) Со слезами и вздохами Кадифе, дрожа, рассказала, что, когда они учились в средней школе («Мы жили в Стамбуле и тогда не были таким бедными», – проговорила Кадифе, и Ка сказал, что, вообще-то, и сейчас они не бедные. «Но мы живем в Карсе», – быстро ответила она), учительница биологии Месуре-ханым однажды спросила у Кадифе, которая опоздала тем утром на первый урок: «Твоя умная сестра тоже опоздала? – и сказала: – Я пускаю тебя на урок, потому что очень люблю твою сестру». Ипек, естественно, не опоздала.

Телега въехала во двор.

Обычная старая телега, на бортиках нарисованы красные розы, белые ромашки и зеленые листья. Из покрытых льдом ноздрей старой усталой лошади валил пар. Пальто и шапка коренастого и слегка горбатого возничего были покрыты снегом. Ка с бьющимся сердцем увидел, что и парусина покрыта снегом.

– Смотри не бойся, – сказала Кадифе. – Я тебя не убью.

Ка увидел в руках у Кадифе пистолет, но даже не осознал, что он направлен на него.

– Я не сошла с ума, – сказала Кадифе. – Но если ты мне сейчас что-нибудь устроишь, поверь, я тебя убью… Мы подозреваем журналистов, которые идут разговаривать с Ладживертом, подозреваем всех.

– Это же вы меня искали, – сказал Ка.

– Верно, но даже если ты и не собирался доносить, сотрудники НРУ, они, может быть, закрепили на тебе микрофон, предположив, что мы будем искать встречи с тобой. И я сомневаюсь потому, что ты только что отказался снять свое любимое пальтишко. Быстро снимай пальто и клади его на кровать.

Ка сделал то, что ему сказали. Кадифе быстро обыскала каждый уголок пальто своими маленькими, как у сестры, руками. Не найдя ничего, она сказала:

– Извини. Снимай пиджак, рубашку и майку. Они имеют обыкновение приклеивать пластырем микрофоны даже на спину или на грудь. В Карсе, наверное, сотня людей постоянно ходит с микрофонами на себе.

Ка, сняв пиджак, как ребенок, показывающий живот врачу, задрал рубашку и майку до самого верха.

Кадифе посмотрела.

– Повернись спиной, – сказала она. Наступила пауза. – Хорошо. Извини за пистолет… Но если уж они прикрепляют микрофон, то не дают возможности обыскать человека и не будут спокойно ждать… – Однако пистолет свой она не опустила. – Слушай сейчас вот что! – сказала она угрожающим тоном. – Ты ничего не скажешь Ладживерту о нашем разговоре, нашей дружбе. – Она говорила как врач, который предостерегает больного после осмотра. – Ты ничего не скажешь об Ипек и о том, что влюблен в нее. Ладживерту такая грязь вовсе не понравится… Если вздумаешь говорить об этом и если он тебя после этого не погубит, то, будь уверен, это сделаю я. Поскольку он проницателен, как дьявол, он может попытаться выведать у тебя все. Сделай вид, что только видел Ипек, вот и все. Понятно?

– Понятно.

– Веди себя с Ладживертом почтительно. Смотри не вздумай унижать его своим самовлюбленным видом и тем, что видел Европу. Если про себя и подумаешь о подобной глупости, не улыбайся… Не забывай, европейцам, которым ты восхищенно подражаешь, даже дела до тебя нет… Но Ладживерта и таких, как он, они очень боятся.

– Я знаю.