Снег в августе

Я много лет собирался положить эту историю на бумагу. Были и вещи отвлеченные, абстрактные, но я хотел, чтобы они обрели жизнь в романе, а не в научном труде. Я хотел перечислить величайшее, что мне, как и всем американцам, подарил еврейский народ, – твердость духа, иронию и приверженность морали. Начав с синагоги и продолжив в течение всей жизни, я принимал вызовы, впитывал и получал озарения от мужчин и женщин, принесших нам эти дары. Я вырос в послевоенном Нью-Йорке, то есть в тени великолепия еврейского интеллекта. Посредством книг, статей, эссе, стихов и педагогики это волшебное поколение евреев, большинство из которых получили образование в обычных университетах, задало стандарты американской мысли и душевной организации. Они же установили и высочайшие стандарты качества, которые много лет оставались недостижимыми для всех остальных.

Одним из этих стандартов стало требование придерживаться моральных устоев. Взять в руки список заповедей и тупо следовать ему – этого недостаточно, это необходимо осмыслить. Для детей из других диаспор это было очень важно, поскольку в те времена, несмотря на все солнечные ностальгические воспоминания о них, здесь царило мракобесие. На нашу долю выпал маккартизм и «охота на ведьм». Нам нужно было обдумать, понять и предотвратить нетерпимость как в жестоких ее формах, так и в бытовых. Нам нужно было понять истоки расизма, о котором белые дети в городах на севере страны разве что слышали, но лично с ним не сталкивались. Думать по-новому нас заставили два судьбоносных события, и оба они фигурируют в этом романе. Первое из них мы пережили в темноте. В конце лета сорок пятого года, когда мне было десять лет, я сидел в кинотеатре «РКО-Проспект» и смотрел документальные кадры, снятые в Бухенвальде. Они привели меня в ужас, мне несколько месяцев снились кошмары, я просыпался в страхе, весь трясся, и маме приходилось меня успокаивать. Эти черно-белые кадры с людьми, похожими на скелеты, костлявыми трупами, сваленными в кучи как отбросы, и глазами, смотрящими с изможденных лиц, стали молчаливыми обвинениями – они глубоко въелись мне в память и воображение. В конце года, в школе, я впервые в жизни задался вопросами морали: как это могло произойти? кто это сделал? как мы могли позволить такому произойти? И внятных ответов не нашлось. Нет их и сегодня.

Вторым событием стало появление в Бруклине Джеки Робинсона. В нашем районе не было чернокожих, за исключением высокого молчаливого мужчины, работавшего уборщиком в одном из небоскребов у Проспект-парка. Мы что-то такое слышали о расовых волнениях 1943 года в Гарлеме и Детройте, но это казалось далеким прошлым, ведь все происходило, когда нам было по семь-восемь лет. О расах и тем более расизме мы не знали почти ничего. В школе и по радио об этом не говорили вообще. В кинофильмах, которые мы смотрели воскресными утрами, людей с черным цветом кожи было наперечет, и они были, как правило, комическими персонажами или «дикарями» в фильмах про Тарзана. Черных героев в фильмах не было. И черных злодеев тоже. Как нам вскоре объяснил Ральф Эллисон, чернокожие люди были невидимками.

И тут появляется он – Джек Рузвельт Робинсон. Номер 42. Это лето изменило наши жизни. Робинсон стал чем-то максимально близким к образцу для подражания (этого выражения в те годы еще не придумали). Если он сможет выдержать все оскорбления и расовые унижения в течение первого года, значит, и мы, остальные, должны выдержать столкновения с иными формами тупости, жестокости и порока. Если он сможет противостоять всему, что на него ополчилось, значит, сможем и мы. Он играл напористо, выкладывался полностью, но было и кое-что еще – страсть. Эта яростная страсть, прямо-таки огонь. Этот огонь пылал в Робинсоне, подогревал всех остальных, в особенности тех, кто помоложе. Он разжигал наше воображение. Разжигал Бруклин. Разжигал всю Америку. Поэтому Робинсон в этом романе – важнейшая фигура. Кстати, книгу можно рассматривать и в глубоко католическом ключе: рабби – Отец, мальчик – Сын, а Джеки Робинсон – Святой Дух.

И все же к роману я шел долго. Книга окончательно сложилась в 1989 году во время поездки в Прагу, город, который для меня до этого был лишь воображаемым. Я поехал туда газетчиком, и проведенные там дни и ночи были самым прекрасным временем за всю мою журналистскую карьеру. В эту замечательную поездку у меня оставалась и масса свободного времени. Я решил потратить свободные от писания репортажей часы на то, чтобы увидеть место, где жил Франц Кафка. Я отправился по следам Кафки в компании всезнающего молодого переводчика. Выяснилось, что Кафка жил в Праге во многих местах, но все дороги в конце концов вели в средневековое еврейское гетто и, в частности, в Староновую синагогу.