Снег в августе

А пока Майкл тихо стоял посреди жаркой бруклинской ночи, и облака пытались предстать в обличье ангелов, и птицы разговаривали, и камни превращались в розы, и белые кони скакали над крышами, и рабби наконец-то танцевал со своей женой.

Автор благодарит

Эта книга – вымысел, плод воспоминаний и воображения. Но в ее написание внес свой вклад не я один.

Прежде всего, я хотел бы поблагодарить моего друга Менахема Розензафта за то, что он вычитал и подправил мой идиосинкратический идиш, и за его советы по поводу ортодоксальных традиций. Если здесь и остались неточности, то он уж точно в них не виноват.

Кроме этого, я стал должником Лео Ростена за две его классические книги «Радости идиша» и «Ура идишу!». В них учебный материал великолепно сочетается с юмором, и по ним нужно учить детей в наших школах. Пока я писал эту книгу, я прочитал следующие книги, многое узнав и кое-что непосредственно из них почерпнув: «Еврейские пословицы» под редакцией Ханаана Айалти; «Англиш/Инглиш – идиш в жизни и литературе Америки» Джина Блюстейна; «Значение идиша» Бенджамина Хэршо и «Слова как стрелы – сокровища еврейских народных пословиц», собранной Ширли Кумови. Все они сыграли роль в том, чтобы поддержать этот исключительно живой и гибкий язык, и вдохновили меня на создание этого романа.

Мой круг чтения по еврейской мистике – это три тома «Каббалы для чайников» рабби Филипа Берга, «Что нужно знать о каббале» Дэниела Мэтта и «Из мира каббалы» Бенциона Боксера. Мне рассказали много историй о големе во время моей поездки в Прагу, я также прочел книгу «Голем» Хаима Блоха (в переводе на английский Гарри Шнейдермана), основательный научный труд Моше Иделя «Голем: искусственный антропоид в еврейской магии и мистике», а также ряд статей Гершома Шолема. Настоятельно советую изучить эти работы всем заинтересовавшимся в предмете читателям, а также рекомендую грандиозную книгу «Магическая Прага», написанную Анджело Марией Рипеллино (перевод на английский Дэвида Ньютона Маринелли).

П. Х.

«Снег в августе» – история создания

Существует масса способов писать романы, но я принадлежу к тем бесчисленным авторам, кто привык черпать сюжеты из собственной биографии. Как и любого другого человека, меня сформировали случайности, связанные с тем, что я жил в определенное время в определенном месте. Время не менее важно, чем место. Я родился в разгар Великой депрессии, в сознательный возраст вступил во время Второй мировой войны, а подростковые годы пришлись на годы великого послевоенного оптимизма. А местом был Бруклин – крупнейшая часть Нью-Йорка, место, наполненное совершенно особенным светом, косыми лучами, отражающимися от гавани; в этом месте масса церквей и библиотек, в самом сердце его – красивый парк плюс полоска пляжа на Кони-Айленде. Здесь попадаются и богатые люди, и масса семей, которые можно отнести к так называемому «середняку», но общий стиль, суровость и удаль Бруклина позволяют с гордостью причислить его к рабочему классу.

Каждый район существовал здесь обособленно, во всех были свои герои и злодеи, свои мифы. Мой район располагался неподалеку от Проспект-парка, и заселяли его в основном ирландские и итальянские эмигранты и их дети, а также немногочисленные евреи. Архитектура здесь так же свалена в кучу, как и классовый состав: гордые особняки из коричневого песчаника принадлежали людям, работавшим в далеких небоскребах Манхэттена, дешевые частные дома, где жили семьи клерков, рабочих-металлистов и газетчиков, и многоквартирные дома, где ютились люди победнее, – все они были построены из темнеющего красного кирпича, и их фасады каллиграфически перерезáли зигзаги пожарных лестниц.

Мы жили в съемном жилье. В нашей квартире было пять проходных комнат, но дверь была лишь в одной из спален. Квартира была на верхнем этаже, и с одной стороны хорошо просматривалась улица, а с другой открывался вид на Нью-Йорк. Мы почти ничем не отличались от других обитателей многоэтажек: вся наша жизнь строилась вокруг семьи, а семейная жизнь протекала по большей части на кухне. Там мы ели, разговаривали друг другом. Делали уроки на кухонном столе. На кухне слушали радио, и в нашем воображении теснились «Капитан Полночь», Том Микс и «Терри и пираты», а после – печальные голоса Эдварда Р. Марроу и Гэбриэла Хиттера, читающие сводки с далекого фронта. Дверь на кухню не запиралась никогда.