Снег в пустыне

Сколько раз молча рвалось с губ умоляющее — не вставай! Пусть утро не наступит никогда…

Как горько жить, зная, что бег отпущенных тебе мгновений — не остановится. Никогда и ни за что… И чар таких нет даже в сказках!

Не остановится. Ни до, ни после, как он переступит порог опочивальни своего господина…

О если бы до! Вечность в бесплодных мечтах и самообмане лучше жестокого пробуждения!

Если бы после… Если бы ночь никогда не кончалась, кто знает, что случилось бы в ней…

Мечты, волнение — он сбросил с себя излишек чувств, как сбрасывал одежду по первому знаку. Невозмутимый юноша как обычно задержался у входа, проверяя свой облик прежде, чем явить его господину. И вновь у ног наместника опустился он — Амани, воплощенное желание и красота. Совершенство из совершенств для единственного владыки.

Удар, взахлест ожегший плечи, не был внезапным, он прекрасно видел, что господин еще гневен. Но в каком-то смысле это можно было даже назвать честью — своей рукой господин Фоад наказывал редко. Юноша не вздрогнул, не пытался закрыться или отстраниться, просто считая про себя посыпавшиеся удары, чтобы отвлечься от боли.

— Ты понял за что? — наконец придержав руку, поинтересовался мужчина.

— Да, — вкрадчиво шепнул Аман, целуя вначале широкий изукрашеный тиснением пояс, а затем сжимавшую его кисть.

И когда пояс полетел в сторону, спокойно продолжил раздевать господина легкими порхающими движениями, успокаивая мягкими прикосновениями напряженные мускулы. Если бы он мог позволить себе улыбнуться, улыбка бы вышла горькой…

Все же он улыбнулся: вновь опустившись на колени, погладил крепкие бедра мужчины, ожег взглядом из-под ресниц, обнимая губами уже наполовину восставшую плоть. Не глубоко — головка упиралась в небо, язык медленно оглаживал ствол. Губы сомкнулись плотнее, плавно погружая член во влажную мякоть рта почти полностью, и он так же неторопливо заскользил обратно, словно бы неохотно выпуская из плена упругих губ сокровенное мужское естество. Кончики пальцев касались бедер у паха легче крыльев мотылька и пронизывая словно молнии, черные очи ни на миг не оторвались от лица господина, от тигриных глаз, как будто следивших за своей добычей…

Сегодня будет так? Как пожелаешь, мой повелитель!

Халат уже давно сполз с одного плеча, когда его рвануло за волосы в сторону постели, юноша чуть повел руками, совсем выпростав их из одежды. Он передвинулся, опираясь на кровать и распуская шнурок, удерживающий на бедрах последнюю преграду… Ткань еще не успела сползти по шелковистой коже широко раздвинутых ног, как член мужчины вонзился меж гладких ягодиц, войдя в послушное тело одним ударом до основания.

Аман вскрикнул, выгибаясь дугой, взметнулся навстречу, впиваясь пальцами в стальные тиски, зажавшие вдруг его бедра. Боль была острой и сладкой. Он упал на простыни, утыкаясь лицом в подушку и разрывая зубами узор вышивки, подчиняясь безжалостной тверди, пронзающей его — жестоко, грубо. Господин даже не брал его, мужчина врывался в нежную плоть, как завоеватель-варвар врывается в павшую крепость, и удерживал юношу так, что опытное тело никак не могло изогнуться иначе и заставить боль отступить совсем, сменившись чистым наслаждением.

Амани бился в руках мужчины, стонал, вскрикивал, кусая губы, и яростно подавался назад, насаживая себя на член еще глубже, еще сильнее. Боль была тягучей и жаркой, она все же растворялась, расходилась по крови, оставляя после себя совсем иное. Восхитительная судорога сводила пах, юноша извивался в жестких властных руках, содрогаясь в оргазме от каждого толчка внутри себя. Каждой клеточкой, каждым прерывающимся вздохом умоляя о большем. И милость была явлена, когда Аману уже казалось, что в следующий момент он просто умрет, что сердце не выдержит и разорвется в висках. Ладонь сжала прижатый к самому животу, пульсирующий соками член юноши, в то время как семя господина изливалось, наполняя его — и снова боль заставляет срываться на крик, а в следующий момент хватка немного ослабевает и становится хорошо… так хорошо, что Амани протяжно стонет и падает на постель почти в полузабытьи, шепча:

— Благодарю…

Он пытается хоть сколько-нибудь восстановить дыхание, чувствуя, что твердь в его проходе начинает опадать и уменьшатся. И как только господин отстраняется, садится, сжимая мускулы, чтобы не замарать простынь и благодарит снова, уже иначе — целуя протянутую руку и слизывая с пальцев свою собственную сперму. Полузакрыв глаза, тщательно собирает губами следы семени с могучей плоти, только что бывшей в нем, его наказанием и единственной отведенной радостью… И лишь где-то в глуби все колотящегося сердца, тихо покалывает сожаление, что других поцелуев ему не дано.

Не целуют рабов…

И потому, Амани просто встает, молниеносным движением вытерев себя пока на него не смотрят, и идет вслед за удовлетворенным и успокоившимся господином, чтобы помочь ему омыться перед сном.

Юноша остался нагим, ничего не набросив на себя — не только ради удобства, ведь господину нравится его тело. Пока нравится…