Снег в пустыне

Он плыл в каком-то мареве, словно окунулся в беспамятство, не теряя сознания. Юноша ощутил, как толчками семя выплескивается в него, а руки господина сомкнулись на плечах, омывая спасительной болью. Ему показалось, что в искаженном желанием и наслаждением лице мужчины, он уловил знак, и отпустил себя уже осознанно, в несколько движений бедрами тоже доводя до окончания…

Пальцы на плечах слегка разжались, но не торопились отпускать. Аман бездумно потянулся за ними вслед — вот… Вот сейчас они двинутся чуть дальше, а руки сомкнутся чуть сильнее, обхватывая вокруг и прижимая еще ближе в объятии… Сейчас…

— Ты порадовал меня «пробуждением», — ладонь лишь проехалась по груди, когда господин усмехнувшись встал. — Иди…

Он уже звал слуг. Наложнику не осталось ничего, как подхватить с пола свою одежду и поклониться.

Еще одна ночь закончилась. Мечта так и не стала явью, но по мере того, как он шел переходами, выпрямлялась спина, выравнивался шаг, менялось выражение глаз. Триумфаторы не въезжали в Рим с таким торжествующим достоинством, с каким Амани спускался с заветных ступеней между сералем и господской частью дворца!

Часть третья. Падение

Умар ар-Рахим разменял 22-й год, помощником известного лекаря стал не вчера, и вполне разделял мнение своего почтенного наставника: всех не нажалеешься. Болезни и раны не поражают лишь нечестивых и неправедных, в противном случае не было бы нужды в людском правосудии, и наш бренный мир бы совсем иным. Время идет своей чередой и изо дня в день матери убиваются у постели единственного чада, дети — у одра родителей, недуг становится между влюбленными, чтобы вскоре разлучить их. Смерть и скорбь, которые ты не можешь предотвратить, страдание и слезы, которые не можешь облегчить, — тяжкое бремя, но если сопереживать, распахнув душу, по каждому, то не выдержит уже твое собственное сердце.

И все же, юного наложника наместника благословеннейшего эмира было как-то пронзительно жаль!

Может быть оттого, что мальчик не ныл и не капризничал, покорно снося все, что с ним делали. Лишь иногда, когда думал, что никто не видит его, тихонько плакал… И совсем не походил на избалованное изнеженное созданье, которое можно было ожидать, исходя из противоречия между тяжестью наказания за неповиновение господину и положением любимца.

Атия болел долго и тяжело. Жар не подымался до бреда или беспамятства, но упорно отказывался проходить, держась на одном и достаточно высоком уровне не первую неделю. Ожоги сходили с тонкой нежной кожи настолько медленно, как будто задались целью поставить рекорд, а в желудке не задерживалось ничего, кроме пары ложек какой-нибудь пустой мешонки. Его поили чаями и отварами, чтобы избежать обезвоживания, но на такой диете мальчик исхудал до состояния тени, и несмотря на все лечение, ослаб еще больше, чем сразу после наказания.

Ему было больно глотать, разговаривать, двигать руками, мучили боли в груди, измученном кишечнике и желудке. Беспомощно вытянувшись на мокрых от липкого холодного пота простынях, он окидывал своих сиделок и врачей отчаянным взглядом лихорадочно сверкавших глаз, казалось, спрашивая их всех — за что вы до сих пор издеваетесь надо мной и не даете умереть, почему так жестоки?

Так что то, что испытывал Рахим, уже слишком сильно напоминало настоящие угрызения совести, и в своем негодовании он был не один:

— Он отравлен, — кипя возмущением, но не повышая тона заметил провожающий их помощник управляющего, бывший всего на год или два старше Умара, весь путь прислушивавшийся к беседе ученика и учителя, — это понимаю даже я, хотя не лекарь! Прочему вы сказали обратное?!

Хаким Абдульхади покачал головой, отметив сведенные брови молодого человека, покосился на своего подавленного помощника и пришел к выводу, что объяснение необходимо, в самом деле.

— Во-первых, яда не найдено по сию пору, хотя евнухи твоего господина проверяют не только еду и воду, но даже масло в лампах и простыни, на которых спит это дитя, — обстоятельно излагал старик. — Во-вторых, большинство симптомов его болезни похожи на те, которые действительно вызвала бы гнилая пища или дурная вода. Хотя они и затянулись, и взяться чему-то подобному в дворцовых стенах как будто бы не откуда. В-третьих, я скромный лекарь, а не дознаватель, и должен исцелять телесную хворь, а не проводить расследование и устанавливать виновных, говоря о том, чего не могу объяснить. В-четвертых, я не сказал ни слова неправды, а если бы подтвердил своим словом то, в чем не могу поклясться на Коране, смерть другого мальчика, не виновного в том, что из него сделали, была бы не менее долгой, и скорее всего, более мучительной…

— За дело! — сдавленно бросил Имад не сбавляя широкого шага.