Снег в пустыне

Ломились столы от яств, пенилось вино в драгоценных кубках, слепил глаза блеск камней на пышных одеждах и оружии гостей — сотня достойнейших воинов и знатнейших мужей пировали, славя карающий меч на поясе благословенного эмира и свершившуюся волю Аллаха. Под журчание мелодий раздавались вирши и тосты за здравие хозяина, подносились богатые дары, получая в ответ еще более роскошные… Но воистину удивительнейшим даром, украшением празднества, пиршеством для взора, пленяющим и самый искушенный взгляд, и самый строгий вкус и самый суровый нрав — стал танец темноокого невольника.

Конечно, и до и после юные танцоры услаждали гостей своей красотой, но лишь один из них стоил того, чтобы о нем сказали. Чтобы говорили, пересказывая как незаписанную поэму из уст в уста, как строфу цитировали в ритме биения сердца, пели, как чистейший аккорд… как пело само смуглое гибкое тело!

…Он скользнул по плитам, как змея по песку осыпающегося бархана, и тем же завораживающим движением немедленно поднялся с ковра, будто кобра раздула свой капюшон, а кому-то почудился шелест трещотки на кончике хвоста… Чуть дрогнули губы, дрогнули ресницы, опаляя губительным зноем — и танец вдруг накрыл ночным штормом. Накатил горьковато соленой волной, в ярости бьющейся о скалы, чтобы отхлынуть, мерцая лунной дорожкой на зыбкой глади. Дышал и манил в глубину, рассыпался мириадом брызг. Терзал, как ночная прохлада сводит с ума несчастного, обреченного умереть от неутолимой жажды посреди бесконечности вод, продляя его агонию…

Замерев напротив, Амани не пал на колени, а прямо взглянул в глаза господина: доволен ли ты? Щеки его раскраснелись, глаза блестели двумя живыми звездами, а бурное дыхание волновало грудь. Дерзкая улыбка торжества изогнула приоткрытые губы, и вдруг — снова едва уловимо затрепетали ресницы, чуть сместился горделивый наклон головы, плавно расправились плечи, разбавляя густое терпкое вино триумфа пряной нотой искушающей чувственности.

Господин Фоад рассмеялся, протягивая наложнику чашу, из которой пил сам. Не смутившись даже для вида, Аман принял ее кончиками пальцев, и, не отрываясь от глаз господина, прильнул губами к краю точно там, где ее только что касались его губы.

— Оставь себе! — все еще смеясь, мужчина сделал небрежный жест, отпуская его.

Лишь тогда Амани качнулся, склоняясь, как должно. Он не вышел, — словно иссякло теплое дуновение ветерка с лимонных рощ. И казалось, что не раб подчинился приказу владельца, но юный, сияющий лукавством дух сладострастия оставил пустовать свой алтарь… Слишком откровенно, слишком волнующе, слишком много глаз не могли оторваться от гибкого почти нагого тела, и не только господин оценил игру между ними!

— Красота его не знает себе равных, но и ее превосходит его искусство, а оно меркнет перед страстью в его очах… — словно бы с сожалением проговорил Хагир Баха, поглаживая бородку, подобно тому, как оглаживал взглядом тонкую фигуру удалившегося юноши.

На замечание усмехнулся еще один гость, сидевший по правую руку от хозяина дома:

— Не такое уж совершенство, почтенный! Раб должен помнить о почтении и меж его даров не забывать силу кнута в руке господина.

Фоад слегка нахмурился, но не более. Тигр был сыт с охоты и щурился благосклонно: пусть их! Случается, и раджа способен позавидовать ломаному грошу, а слава множится не только рукой, разящей на поле боя. От Багдада до Гранады не увидеть такого танца! Алмаз, блистающий в его ожерелье!

— Как видишь, доблестный аль Мансур, — хитро улыбнулся спорщик, — даже у Гнева небес не поднимается рука обломать этому пламенному цветку лепестки жалом плети.

Нужно было быть глупцом и слепцом, чтобы сомневаться в том, чье имя сегодня назовет господин. И быть может некто, незамеченный случайным придирчивым взглядом, — в который раз вздохнул с облегчением, сам удивляясь своему порыву… Но!

Но как же отчаянно коротка была эта ночь! Казалось, что звезды вдруг сошли со своих путей, и накренилась небесная ось, а обе зари слились в одну, отгорев фитильком опустевшей лампы…

Еще одна ночь. Она прошла, промелькнула над головой пером насмешливой птицы-счастья, так и не опустившись в твои руки. Покрасовавшись вволю, позволив полюбоваться на себя и капризно упорхнув снова, подразнив сладкозвонкой трелью на прощание… Что ж, привередливая птица, у каждого свои песни и свои танцы!

Амани возник на пороге, точно в самом деле был бесплотным духом, заклятым и обреченным на слепое повиновение владельцу волшебного талисмана, но ни один талисман не мог бы сравниться по силе с тайной, что скрывал собой бархат черных ресниц!