Снег в пустыне

Атия не владел собой совершенно. Он даже не плакал, — из груди вырывались отрывистые резкие хрипы, как будто у него не получалось даже вздохнуть, и глядя на это у самого горло перехватывало от ужаса. Мужчина действовал не раздумывая, по наитию, но верно: прижимал его к себе, гладил, проговаривая что-то ласковое и успокаивающее, чтобы только достучаться до мальчика, и укачивал, как младенца, шепча благодарности и молитвы, потому что чудовищное напряжение понемногу отпускало сведенное тело в его руках, а судороги переходили в дрожь.

Атию трясло всего, но припадок все-таки неохотно отступал. Его бурно вырвало горькой желчью, а потом наконец пришли слезы, выпуская все, что копилось внутри долгие месяцы с тех пор, как его превратили в игрушку для удовлетворения похоти. Постепенно он затих, уткнувшись лбом в плечо своему нежданному утешителю, лишь изредка тихонько всхлипывая…

Но стало отчего-то легко и хорошо. Его держали сильные руки — не грубо, не зло, не с равнодушной бесцеремонностью, а оберегая и согревая! Каким-то образом на плечах оказался кафтан, укрывая его наготу, чуткие нежные пальцы знакомо перебирали волосы, брезгливо отдергиваясь, когда натыкались на ошейник. Последнее, что Атия ощутил перед тем как измученное сознание соскользнуло в блаженное небытие, было что ему осторожно обтерли лицо, видимо использовав для этого его смятую одежду, которую он так и не надел на себя, уйдя от господина, — а затем ничего не стало, кроме мягкой темноты, укрывшей его плотным одеялом.

Мужчина оттер последние следы слез и рвоты с бледного личика доверчиво прижавшегося к нему мальчика, и тяжело вздохнул, глядя на слипшиеся потемневшие стрелочки ресниц: Алла Карим! Он же совсем дитя еще…

Рожден и жил свободным, воспитан был не для господской постели… Он гибнет здесь! И никакого яда не нужно для того, — ярость разъедала сердце, более горькая от осознания собственного бессилия.

Что можно сделать, чтобы избавить мальчика от непосильного для него жребия? Встать, взять его на руки сейчас и унести отсюда? Куда… и далеко ли они ушли бы? Продать наложника Фоад не согласится, даже если имелась нужная сумма. Выкрасть? Одна идея фантастичнее другой! Даже если придумать успешный план, спрятать мальчика негде. Разве что бросить все и бежать через полмира, попытавшись вернуть его на родину… И сложить голову обоим наверняка!

Еще один тяжелый вздох, прервали торопливые шаги, ответом на самые черные мысли, — кого искали, было предельно ясно. Евнух почти бежал и не сразу смог остановиться. Увидев открывшуюся картину, глаза его округлились в крайней степени удивления, но спросить и сказать что-либо тот не успел.

— Разве ты не должен присматривать за ним?! — гневным шепотом обрушился на Асима молодой человек. — Он запросто мог разбить себе голову о плиты, если бы я случайно не проходил мимо!

Как только смысл слов и ситуации в целом дошел до понимания прислужника, евнух заметно сбледнул с лица.

— Скажи спасибо, что не окажешься у палачей еще до рассвета, — мужчина едва подавил желание пнуть сапогом Асима, кинувшегося к мальчику с проверкой, и загородил его от евнуха. — Я сам отнесу его, а тебе следовало бы уже бежать за лекарем!

Засоню словно ветром сдуло, и это значило, что уже через несколько минут будет переполошена добрая половина сераля, а последние мгновения, пока можно безнаказанно побыть рядом с юным наложником господина, уже стремительно истекали… Кончики пальцев с трепетом скользнули по линии щеки, а сердце дрогнуло и разбилось на острые осколки: зачем люди сами убивают красоту, ее так мало в мире! К чему ломают то, что нужно хранить как драгоценнейшее сокровище из сокровищ! Грязными руками и с еще более грязными помыслами губят то, на что должны молиться! Аллах, что стало с твоими детьми…

Невыполнимые обещания так и не сорвались со сжатых в скорбном гневе губ. И слышать их было тоже некому: мальчик не пришел в себя даже когда дрогнувшие вдруг руки под возмущенные реплики евнухов бережно опускали его на подушки, укладывая удобнее и целомудренно избегая касаться бедер и ягодиц. Атия лишь вздохнул прерывисто, когда они разжались.

* * *

Как роса на густой траве в раннем утреннем свете — на ресницах повисли переливаясь капельки слез, но ни жуткая слабость во всем теле, ни головная боль не имели к ним отношения. Атия проснулся только к вечеру следующего дня, и первое, что он ощутил — было чудовищное чувство потерянности, обреченной безысходности, — как если бы он заблудился в густом лесу, — от которого сердце заходилось совсем не образно, и губы начинали дрожать сами собой. Мальчик не помнил в подробностях, что произошло после того как он упал, но забыть твердое плечо у себя под головой, тихо баюкавшую его колыбель рук, теплое покрывало слов — было невозможно. Такое не забывается!