Снег в пустыне

Только когда шаги мужчины затихли, юноша медленно потянулся к подарку, и на какой-то миг показалось, что сейчас он запустит кольцом в стену или кому-нибудь в лицо, но Аман лишь сжал ладонь, пряча взгляд за пологом ресниц и переводя вздох.

Ничем не выдав владевшей им безграничной усталости, он отложил перстень и величаво прошествовал в ожидавшую его купальню, где сам не обращая внимания на всегда подстерегавшие его бесцеремонные настырные глаза, тщательно смыл с себя малейшие следы масел, куда добавил несколько капель снадобья, предельно обострявшего чувствительность и разжигавшего вожделение.

Он никогда не пользовался чем-то таким, но сегодня… Хорошо, что успел! Вряд ли иначе у него хоть что-нибудь пошевелилось бы…

Почувствовав, что действие состава наконец начало сходить на нет, оставляя после себя тоскливый холодок, юноша разрешил себе несколько минут передышки, погрузившись в ароматную теплую воду. Возмущенный хор из многочисленных отметин, оставшихся на теле после нынешней бурной ночи, наконец достучался до рассудка, и Аман даже сунул руку в воду, проверив нет ли крови в саднящем проходе.

Тут же подали голос запястья, но их он ничем обрабатывать не стал, как и содранную закровоточившую снова ладонь. Он не любил боль, как можно было бы подумать: кто может ее любить, такое противно человеческой природе. Но если боль неизбежна, если она единственное условие того, что господин оделяет его своим вниманием, и тем как он изволит это делать, — значит, он будет благодарить за нее, он будет просить о ней и молиться, чтобы она не кончалась! А ссадин никто не заметит под браслетами и рисунком из хны…

Амани только с легкой досадой и посмотрел на обломанные почти до мяса ногти — с этим к сожалению не сделаешь ничего, хорошо хоть кору успел вычистить и вытащить занозы… Юноша с отвращением отвернулся, все же позвав прислужников промыть волосы от пота и растереть его. От всего прочего он отказался, разогнав евнухов необычно коротким «Пошли вон!», но никто не обратил внимания, объяснив отсутствие бурных проявлений темперамента затянувшимися и еще более бурными постельными играми. Аман убедился, что нигде не осталось следов краски или масел, и, завернувшись лишь в легкое покрывало, бесшумной тенью проплыл к себе.

Если бы чей-нибудь взгляд все-таки настиг невесомо скользившую фигуру и именно в это мгновение, то наверное первой мыслью стала бы та, что увидь сейчас хозяин своего фаворита, — наверное, по одним браслетам бы и узнал… А если бы кто-нибудь к тому же сумел заглянуть в непривычно опущенные черные очи, — то уже испугался бы! Потому что звезды в них умирали, выгорали в агонии, исходя огненными слезами, заходясь беззвучным воплем, которому не было позволено сорваться с губ, и черным снегом стонал на пепелище ветер…

Он не мог бы сказать, что было более ослепляющим — боль или ярость. Боль — такая, что хочется разорвать собственную грудь, только чтобы добраться до ее источника и вырвать его, вырвать свои глаза за то, что видели это… Ярость — такая, когда хочется даже зубами рвать горло тому, кто стал ее причиной. Но единственное, что разорвал юноша — это свою ладонь. О какое-то дерево, в которое, сорвав себе ногти, вцепился от представшего ему идиллического зрелища.

Как трогательно! Господин зашел к захворавшему невольнику… Аман посмеялся над спятившим недоумком и его глупыми шутками. Однако видимо бессонная ночь в бесплодном ожидании все-таки выбила его из колеи, и захотелось проверить. Проверил…

Он не разобрал слов, но голос мужчины звучал по-особому мягко. Господин улыбался, а мелкая сволочь в непотребном виде устроилась на коленках, улеглась, его гладили по спинке и заплетали волосы… Когда слепящая вспышка эмоций схлынула через первое самое мучительное мгновение, и он вновь смог различать окружающий мир, Аман удивился двум вещам: что небо еще на месте — так новое знание давило на плечи, а второе — что он еще жив. Человек не может жить без сердца, а какое сердце способно перенести, что его взлелеянная, старательно оберегаемая ото всех бурь, наивная и робкая мечта — досталась другому?

Шепот вышел до отвращения жалким и слабым:

— Почему? Ведь я лучше…

Звук собственного голоса отрезвил еще больше, и верх снова взял гнев: как посмела бледная моль, жалкое ничтожество забрать себе то, чего никогда не было у него, чего он мог только ждать, утешая себя хотя бы тем, что никому не доставалось больше, чем ему… Конечно, надежда на чудо жила в душе, но когда боль постоянна и неизменна, она становится просто привычкой, которую даже не замечаешь, а ближе Амани к господину никто не был.