Снег в пустыне

Заслуженно! — горькое недоумение никуда не делось. Разве он был недостаточно нежным или страстным, был покорным и дерзким, распущенным и стыдливым, влекущим — разве есть что-то, что он не смог бы дать своему господину? Разве когда-нибудь навлек на себя неудовольствие… Тогда почему? Чем это недоразумение заслужило такое? Что он сделал для того, чтобы его обнимали, и разве способен подарить хоть половину того, что господин Фоад берет от Амани?! Юноша перестал что-либо понимать. Его небо все-таки рухнуло, а по осколкам ступать всегда больно.

Яд выходит из тела с кровью, боль из сердца уносят слезы. Если он и умел плакать, то давно разучился. Уловив движение, Аман отступил еще дальше за скрывавшие его ветви, усыпанные гроздьями пышных цветов, а когда вернулся к себе, никто, глядя на прекрасного грациозного юношу, не смог бы сказать, что в душе его неистовствует огненный смерч. Только губы дрогнули как-то странно, не столько чувственно, как обычно, сколько нелепо и ломко, от известия, что господин Фоад идет к нему и уже вот-вот явится. Он ответил царственным кивком, словно принимая очевидную истину, достал нужное снадобье и ждал, опустившись у ложа, бездумно выдергивая занозы из-под ногтей…

Впервые что-то в нем не было совершенно, но само собой, что никто не обратил внимания на столь незначительную деталь. Ногти все же не самое главное для наложника, и тигр удалился сытым и довольным, оставив знак своего расположения. Перстень был велик юноше, а на указательном пальце не смотрелся совсем, но Амани надел его сразу, как вернулся после омовения. Остальных драгоценностей он не трогал.

Чем тверже сердце, тем острее осколки. В свете лампы рубин смотрелся каплей крови — очень символично! За украденные мечты и надежды платят только кровью.

О, разумеется, он не собирался действительно перервать мальчишке глотку, хотя это было бы приятно, но яд покойницы Шахиры видимо все-таки дождался своего часа. Маленькая дрянь будет умирать мучительно и долго, расплатившись за каждую минуту, которые Аман останется жить. Наглая бледная тварь исчезнет, и все будет…

* * *

Самое яркое пламя не может пылать вечно. Костер отгорел, и остывали последние угли. Аман наблюдал за развитием событий с холодной головой и еще более холодным сердцем, словно вместо живой плоти в грудь вложили осколок горного льда.

И растопить его было нечему. Возможно, если бы ночи господина вновь принадлежали ему без остатка, — боль утраты последних наивных иллюзий, что в его каменном сердце для юноши все же есть немного места, притупилась бы. Утих яростный гнев, и Амани отступился от рокового решения, найдя другой выход, чтобы устранить даже тень угрозы своему положению в лице хрупкого голубоглазого мальчика… Либо же вовсе забыл о нем, как о недостойной его внимания безделице, нестоящей риска: мало ли таких было за долгих шесть лет!

Но желтоволосая помесь лягушки с заросшей паршой гиеной прочно обосновалась на ложе в покоях господина, изображая из себя все десять казней египетских во плоти. Хватало же наглости днем сетовать на то, что получал ночью!

И тогда господин снова вспоминал о своем сияющем бриллианте, перед тем навестив драгоценную «жемчужину»… Скармливая как псу объедки чужого пиршества, так что Амани временами уже не мог сдержать жалкую отчаянную дрожь губ, и приходилось прятать ее иначе.

В чем? В чем он превзошел меня? — безмолвно шептал юноша. — Чем? Капризами, заискиваниями в чередовании с непристуностью, и телесной немочью?! Но ведь господин всегда презирал подобное!!

И отдавался своему единственному мужчине, своему безжалостному солнцу, каждый раз — как в последний в своей жизни…

Как всегда. Встречая в одиночестве очередной безрадостный рассвет, Аман закалял в нем клинок ненависти, терзавший оголенные, обугленные, натянутые нервы отточенной сталью. Он думал, планы о смерти грязного облака, заслонившего его источник света, придавали сил дышать с тем одним воздухом.

Да и быстро только кошки родятся! Само собой, что точно так, как он не мог позволить себе собственной рукой вонзить в лживое сердце лицемерного твареныша смертоносный металл, Аман не имел возможности запросто высыпать ему в чашку яд! Нити, паутина, звук, обмолвка, знак, жест — орудие было найдено…

Этот взгляд он замечал на себе давно. Не сонный. Не равнодушный, деловитый, оценивающий, даже восхищенный — нет. Особенный! Это чувствуешь всей кожей, даже не глядя… Оценка, но с неприязнью, злоба, но с завистью. Аман в первый раз даже пожалел молоденького евнуха: тот явно тяжело переживал свое увечье и до сих пор мучился, что полноценным мужчиной ему не стать. Никем.

Тем более что возраст был самый острый — Алишер приходился ему скорее всего ровесником… Ищущий — обрящет!