Снег в пустыне

На весы судьбы не нужно бросать золотые слитки, чаще бывает достаточно простой песчинки. Тоненькой струйкой, одна за другой, они стекают, наполняя незримые колеблющиеся чаши, и кто знает, кто скажет точно, чье слово, раба или господина, станет на самом деле — нет, не последним и не первым! — решающим, навсегда меняя судьбы.

Крик ли стон, безмолвный шепот, бессознательный жест, небрежное замечание между делом — ложатся на неразличимые за мельтешением дней весы неизмеримым бременем. Одной единственной улыбкой, одной единственной слезой… И если чаши весов вдруг накренились, сходя со своих основ — стоит винить не точный механизм, а собственную неверную руку.

Как только понимаешь это, становится проще принять все остальное и не мучиться больше подобными вопросами. Невиновных не бывает. Молоденького евнуха Амани было даже немного жаль: если бы у него было чуть меньше ума, он мог бы закончить так же, если не хуже, прежде чем его красота расправилась бы в полной мере, не говоря уж о времени, затраченном, чтобы ее огранить. Однако жизнь не знает сослагательных наклонений, а согласие Алишера отравить мальчишку, заставило совесть стыдливо умолкнуть на его счет, сосредоточившись на главном: эта желтая голодная моль должна прекратить свое жалкое существование!

Желание становилось навязчивой идеей, постепенно заменяя собой все остальные. Вопреки молве, любовь и ненависть не ходят рука об руку, но — танцевать вместе им нравится, ничем не уступая друг дружке. Добрые сестры-соперницы: ошибется одна, вторая рассыплется каскадом, взяв реванш за подругу… У кого? Между собой-то они всегда помирятся, выпив бедное сердце до дна, как осушают до капли поднесенный в награду кубок. Кто-то залпом, кто-то смакуя каждый глоток…

Ненависть Амани к блеклой помойной личинке с его чахнущей красой и вечно потупленным взором, достигала уже степени исступления. Он желал видеть сам, как дрогнет чаша в его руке, как мордашка с прилипшей постной миной станет еще бледнее, как он упадет и забьется от муки, скребя пальцами цветной гравий в не менее ненавистной беседке… Жизнь за жизнь, око за око — все честно! Нет худшей кары, чем влачить свою жизнь дальше, понимая, что утрачен сам ее смысл, и какая боль может сравниться с этими днями непрерывной агонии… Господин больше не звал его.

И не приходил. Только ли ненависть вела юношу? Незримый, безмолвный, Аман затаился, слегка отстранив мешающую ветку мирта, чтобы она не заслоняла обзора, но смотрел не на тихоню-соперника, а на солнце свое, — такое же беспощадное, как и то, что сияло в высоком небе. Он не помнил, чтобы господин приходил к кому-нибудь, кроме жен, с простым визитом, но Фоад вновь был здесь, обнимая золотоволосого мальчика за худенькое обнаженное плечико… И смотря на них, черные очи полнила не ярость, ненависть либо злорадство в предвкушении расплаты, а безнадежная тоска — почему? Я бы умер за этот миг в твоих руках…

Юноша прикрыл веки, потому что они вдруг странным образом непозволительно повлажнели, а когда взглянул снова — перестал дышать без всяких преувеличений.

— Нет!!! — словно некая сила бросила его вперед прежде, чем рассудок смог осознать происходящее и придти к какому-либо выводу.

Чаша — та самая чаша, полная до краев — была у губ мужчины…

— Нет… — уже понимая, что этой ошибки ему не исправить, Амани пал на колени, яркой птицей-подранком, видя одно: чаша замерла, но не отстранилась.

— Что тебе? — Фоад недовольно нахмурился.

Как бы не изощрялась сейчас какая-то дальняя часть сознания в поисках выхода, юноша слишком хорошо знал, что его нет… Точнее есть: устроить истерику, завалить капризами, пожаловаться на что-нибудь. Совершенный бриллиант унизит себя, но это было бы объяснимо немилостью, а господин не терпит подобного, и наверняка отослал бы зарвавшегося раба. Но чаша… Она останется. Как и яд в ней.

— Не пей… — никогда еще звезды в изящной оправе ресниц не пылали так завораживающе и маняще.

— Почему же? — с усмешкой поинтересовался мужчина, с отстраненным восхищением любуясь своим прекрасным и дерзким наложником.

Амани непривычно тихо улыбнулся одними губами и спокойно сказал правду:

— Там яд.

— Вот как? — вздернул бровь Аббас Фоад. — И откуда же ты знаешь об этом?

Юноша молчал, и, не опуская головы, прямо глядел в мерцающие тигриные глаза: нужного ответа у него не было.

— Неужели яд?

Рука снова поднесла уже почти отставленную чашу к губам, и казалось, что вся кровь отхлынула от лица к сердцу, из последних сил рвущегося из пут, но Аман не пошатнулся и не отвел взгляда. Он понял все раньше, чем мужчина сделал глоток, отставив наконец злополучную чашу, а Алишера не заметил вовсе, и просто смотрел, вбирая глазами суровый образ своего непреклонного господина. Когда голова летит с плеч, поздно хвататься за волосы!

— Однажды оступившийся — упадет рано или поздно, — холодно заключил Фоад и распорядился пренебрежительным кивком. — Взять.