Снег в пустыне

Поклон юноши был все так же грациозен, шаг — так же легок, а движения — плавны, и перезвон браслетов отражался от стен. Лишь смотревшие прямо глаза переполнились клубами мрака, будто угасла последняя искра огня, когда-то пылавшего в них.

Но господин больше не взглянул на наложника, хмурясь в досаде и не понимая ее причины. А когда не прошло и часа, и перепуганный заикающийся евнух пал ниц перед наместником, в раздражении мерившим шагами свои покои, — мужчина впервые в жизни не поверил своим ушам.

Однако евнух не лгал, и не лгали его собственные глаза, и приходилось верить. Верить в то, что возвращенный в сераль, чтобы подготовиться ко встрече с новым своим господином, Амани спокойно умылся, обойдясь даже без ругани и едких эпитетов в адрес прислужников. Распорядился проводить его в прежние комнаты, чтобы выбрать наряд и украсить себя подобающим образом, и опять никому в голову не пришло запретить ему — наоборот. Ведь господин Фоад был необыкновенно добр к отставленному фавориту, а связываться с Аленьким цветочком не хотелось даже сейчас…

Дерзкий наложник ослушался приказа, но верность бывает разная! Фоад смотрел на распростертого на полу юношу и видел: рука у Амана не дрогнула. Узкое лезвие с первого удара вошло почти по самую рукоять точно в грудь: туда, где должно быть сердце, и было странно и жутко, что он еще жил на руках хлопотавших лекарей. Смотрел в черные глаза, впервые без утайки блестевшие слезами сквозь бледнеющую улыбку, и молча принимал такое же молчаливое признание, — последнее в бесконечной череде. И какую-то совсем отчаянную, непривычно робкую надежду, постепенно сменявшуюся тоской по несбыточному и мягким укором…

Фоад попятился, развернулся, едва не споткнувшись на пороге, и стремительным шагом удалился по коридору. Сунувшийся было с вопросом Васим едва не оглох от яростного рыка:

— Не сметь даже имя его упоминать при мне!!!

* * *

Как нет двух одинаковых капель в дожде и снежинок в метели, так и дни, сменяющие друг друга не похожи один на другой. Этот день любому — от господина до последнего его раба — запомнился оглушающей тишиной.

Это вчера еще неумолкающим водным потоком журчали и плескались сплетни о размолвке внезапно случившейся между господином Фоадом и драгоценнейшим бриллиантом из его сокровищницы, черноокой звездой, ослепительно сияющей на ночном небосклоне. Те немногие, кто знал истинную ее причину, удивлялись промеж собой, что не видят приготовлений к казни, ибо за куда меньшие проступки жестоко карал Гнев Небес. Те же, кто не знал о подлинной сути событий, — увлеченно гадали, что за дерзость в бесконечной их череде все же вывела из себя грозного наместника: кто злорадно, что наконец-то чересчур буйный норов наложника получит по заслугам, кто с равнодушным любопытством, уверенный, что как обычно прекраснейшему из гадюк все сойдет с рук…

Это назавтра, когда схлынуло первое потрясение, отгремела гроза над теми, кто не уследил за непредсказуемым строптивцем, человеческая природа взяла верх, раз за разом перетирая из уст в уста, что и тут выделился полный гордыни лукавый раб, а жизнь пошла дальше своим чередом, пробуждая жгучий интерес к тому, кто же теперь займет освободившийся трон короля ночи.

Но это было до и после, а в тот роковой день и час, казалось, даже птицы попрятались в пьяно благоухающих зарослях, обмирая от ужаса. Вот пыхтя и отдуваясь, с по-рачьи выпученными глазами, промчался разряженный Васим, — взбесившимся слоном с индийской свадьбы. С хриплым пронзительным карканьем павлина, которому подвыпивший гуляка дал пинка, в обратную сторону пронесся один из личных евнухов Амани… Гомон и толкотня у покоев хозяйского фаворита смолкли при звуке тигриной поступи наместника, а после гневного его рыка, казалось сама земля остановила свой бег вокруг светила!

Пестрой стайкой испуганных пичуг, разлетелись по укромным уголкам мальчишки, позволяя себе даже вдохнуть только через раз, и лишь один из из всего сераля не имел ни малейшего представления о случившемся.

Всю ночь напролет хозяин тешил себя его телом. Атия сбился со счета, сколько раз напряженная плоть мужчины безжалостно врывалась в него, и сколько раз приходилось лизать сморщенный орган, чтобы возбудить его снова. Он не смел умолять о пощаде и передышке, к исходу ночи он вообще уже ничего не осознавал, тупо следуя командам и направляющим рывкам, не помнил, что Асиму пришлось нести его на руках, умывать, поить и обмазывать снадобьями. Но до сих пор ныла каждая жилка, воспаленный анус не закрывался и кровил, — Атия даже не пытался задумываться, что засовывал и заливал в него радивый служитель.