Снег в пустыне

Прошло достаточно времени, чтобы надежно остыл азарт господина от новизны подарочка, а одно хорошенькое личико надолго не зацепит, рассеиваясь в памяти едва ли не с первым же лучом зари. Что волос светлый? Так блондины не такая уж и редкость. Мазин[3], вон, тоже светел и волосом, и кожей, воздушен, нежен, что облако на небосводе, за что и получил свое имя… Так что было в северянине такого, что стоило не только всей хитрости Амана, — фаворит мог банально надоесть своим злокозненным и дерзким норовом, да и уже не так уж юн был, — но и умений, красоты каждого из них, а то и вместе взятых?! Даже для самого младшего и по возрасту, и по длительности пребывания в серале наместника, купленного взамен болтливого Джамаля, изумительно миленького, с чистой кожей цвета эбена мальчишки, прозванного Наджи[4] за свою безобидность, — происходившее было непонятным, а потому еще более обидным.

Увы, юношам оставалось лишь делиться меж собой предположениями, и даже евнухи помочь могли немногим, хотя сами Жемчужину едва терпели: уж слишком много с ним возни и риска. Мало ли чего опять надумает тихоня или кто-то из прочих услад очей и чресел господина решится, да возьмет пример с ядовитого Цветочка, а расхлебывать опять же им. Зато награды никакой… что толку, что при фаворите!

Все поучения и добрые советы — отлетают как от стенки. Вместо того чтобы улыбнуться, благодарить за милости, стремиться порадовать господина чем возможно и сверх того, — Атия немного пробуждался от своего оцепенения не накануне посещения хозяина, а после, торопясь смыть с себя следы утех.

Конечно, похвальное стремление к чистоте собственного тела, но… Самые изобретательные помощники Васима и старательные банщики уже заламывали руки от бессилия. Казалось, искупай его в навозе, а не двенадцати отварах трав, сунь в волосы репей, а не отборный жемчуг — холоднокровное отродье снежных дэвов даже не заметит!

И что стоит самому одеться?! Любой наряд из сундуков подобран так, что изъяви неблагодарный хоть долю интереса — явился бы видением рая, сиянием первого луча рассвета над долиной в цветении весны… Так нет же!

Руки опускались сами — ради чего стараться? Уж скорей бы прошла у наместника блажь по поводу мальчишки! Мало ли других? Басим, Шама — легки походкой, нравом, охочи до утех… Вей из них веревки! Ламис, не иначе как в насмешку получивший свое имя, — временами Амани бы сошел за родного брата, но так же щедр к тем, от кого зависит… Их много, перебирать можно как в шкатулке с самоцветами. Уж, скорей бы заскучал их общий господин!..

Высокий, сухой, как жердь, и черный, как отчаяние, давно «немой» за не к месту высказанное слово, давно седой, и гораздо-гораздо дольше не-мужчина в самом полном смысле, — старый, благополучно-ненужный никому евнух Фихр вслушивался в напряженную тишину садов. В шепот шелка, движение листвы, натужный, местами чересчур веселый смех наложников… Усмехался: шакалья поросль! Из лебедя не сделать паву, тем более не вырастить орлана!

И качая головой, он возвращался на свой пост у флигелька среди хозяйственных построек, а то вдруг не досмотрят или поленятся. Позже, потягивая кофе самого тонкого помола и обжарки, сосредоточенно кивал многомудрому Заки… Тяжко. Сложно. Как быть?

Не у него жена и пять дочерей, хотя Аллах свидетель, каждую из них он качал на своих коленях…

Плохо. Все плохо. Гневлив наместник. Невоздержан без меры. Не берет на себя труд смирить нрав даже ради торжества Пророка… Например, зачем, право слово, обидел горцев таким пустяком? Не о том думает!

Заки-Хайрат согласно покачивал чашечку в сухих пальцах… Улыбался: наложники имеют обыкновение меняться, как и настроение наместника Фоада. Право дело, слишком часто и резко… А горцы — пусть их.

О многом говорили двое внимательных собеседников, пока не сошлись на своем.

Казалось бы, в то время не было такого человека во дворце, который не строил бы собственных планов, и лишь одного не учел никто, даже самый прозорливый из евнухов и самый хитроумный из наложников.

Безыскусная кротость, простосердечная невинность, мягкая искренность подаренного мальчика, которые так привлекли в нем наместника Фоада, — никуда не делись. Они как прежде горячили кровь, расходясь по жилам душной, тяжкой волной вожделения, которое неистово требовало утолить его немедленно. Они будоражили и тревожили, заставляя зверя хищно раздувать ноздри в предвкушении добычи. Но… от вечера к вечеру, все более хмуро сдвигались брови мужчины при взгляде на золотые кудри, отрешенное ото всего тонкое личико и покорно распростершееся под ним нежное тело.