Снегири горят на снегу

Из больницы его выписали в двенадцать часов. Он вышел на крыльцо. На улице лежал мокрый снег. Над снегом стояло ласковое солнце. У крыльца снег не тронут. Он плотно сжимался, водянисто леденел под подошвами сапог. Сзади оставались темные лучистые следы. От солнца и снега кружилась голова. Борис зачерпнул снег ладонью, сдавил до тугой ледяной формочки и далеко бросил вдоль улицы. С непривычки приятно заломило плечо. Потрогал мокрой ладонью теплый бинт на голове, улыбнулся и пошел домой, раскрытый, в одной рубашке с засученными рукавами. Шел по свежему снегу, стараясь не попадать в чужие следы.

Дома он долго ждал Лиду. Он ждал и боялся, что повязка, челка, прихваченная бинтом, ее оскорбят. Он увидел, что спецовка его все еще висит на прежнем месте, за печкой. «Не решилась убрать. Надо ее повесить в коридоре», — подумал Борис.

Он снял ее, и ему показалось, что гвоздь прибит ниже привычной высоты, и что движения его странно взрослые и уверенные. Это его озадачило.

Лида пришла поздно.

— Ох, — сказала она и стала поспешно снимать туфли с ног.

Туфли были сырые, на них лежал снег. В тепле он шевельнулся на мокрых носках и, медленно стронувшись, сполз на пол.

Лида босиком пробежала по полу.

Не развертывая, положила Митьку, скинула пальто, забралась с ногами на кровать.

Болезненно улыбаясь, она смотрела на Бориса и руками согревала пальцы, ног. Изо всей силы сжимала их, морщилась и зачем-то качалась.

«А я, — подумал Борис, — утром так радовался снегу».

Он смотрел на нее и молчал. Потом сказал:

— С пару разошлись. Их нужно в холодную воду. Отходят.

Увидев, что Лида все еще смотрит на него, он зачем-то потрогал повязку на голове, вспомнил про окровавленного гуся и, почти стесняясь, сказал:

— А я опять… Вот, в колхозе работал…

Лида молчала. Потом посмотрела Борису в глаза и сказала:

— Я все знаю, Борис.

Сказала строго. И вдруг, чтобы уж не касаться этого, рассмеялась:

— А что такое — с пару разошлись?

Повестку принесли через три дня. Борис проснулся. Еще почти во сне, с неосознанной радостью, почувствовал рядом чье-то присутствие. Открыл глаза. Над ним стояла Лида. Она смотрела задумчиво и спокойно, даже не вздрогнув ресницами. Она будто знала, что Борис сейчас проснется.

— Тебе на работу… — не то сказала, не то спросила она. — А вот… — Она взяла со стола серый прямоугольничек бумаги. — Из военкомата.

Борис сел.

«Явиться девятнадцатого ноября. Иметь при себе…»

Борис вышел, на улицу, не застегивая телогрейки, сдвинув на затылок шапку. Челка лихо топорщилась. По лестнице он почти сбегал, нерасчетливо хватался ладонью за перила и, отталкиваясь, прыгал через три ступеньки.

В цехе Оська уже подготавливал свои инструменты к сдаче в «инструменталку».

— Тоже? — спросил Борис.

— Тоже, — ответил Оська. — Идем в бухгалтерию за расчетом.

В коридоре их поймал Агарышев:

— Вы зайдите ко мне. Я на вас характеристики написал. От бюро комсомола.

Агарышев обращался больше к Оське.

Пока сидели в кабинете комсорга, Борис характеристику прочитал.

— Что же это я у тебя такой хороший получился?

Агарышев покраснел.

— Знаешь, Лебедев… — он даже привстал над столом. — Не надо хмыкать. Я всегда как думаю о человеке, так и говорю.

В три часа вышли с завода. Оська сказал:

— Мама просила, чтобы ты зашел к нам.

У перекошенных ворот Оську ждал брат. Еще издали увидел, побежал в комнату. Оська зашел в избу, остановился у порога.

— Опять, — сказал он матери.

Мать молча наклонилась над столом, что-то складывая в две стопки.

Расстегнутые обшлага кофты болтались у локтей. На подбородке у нее висели слезы.

— Оба здесь, — сказала она, не скрывая, что плачет. — А я вот уже приготовила. Это — Оське, а это — тебе, — показала она Борису. Поочередно придавила ладонью сложенные стопки белья.

— Вот кальсоны, вот рубашки, вот носки.

— Зачем мне? — сказал Борис. — У меня есть.

— Есть… Уже зима. Стынет все. Что ты в своих трусах будешь в окопах сидеть? Ведь сказано — две пары нижнего белья.

Заметив, что Борис колеблется, Оська сказал:

— Ладно, он возьмет. Что форсить-то. Ты, ма, собери на стол что-нибудь. У нас есть выпить.

— А заводские ребята, что прошлый год призваны, давно на фронте, — сказал Борис. — Только три месяца стояли в Новосибирске. Тоже осенью ушли. А зимой уже присылали письма с передовой.

Борис в сапогах, в рубашке, заправленной в брюки. На груди, в уголке расстегнутого воротника, видна вылинявшая застиранная майка. Она узка, туго натянута на развитых мышцах. Щеки его запали. Построжела, сгустилась синева глаз, и поэтому особенно нелепой кажется падающая на лоб взмокшая, потяжелевшая челка.

— Не представляю, — говорит Лида. — Немцы — это страшно. Это дико. Это что-то черное. Против этого нужен солдат. Шинель. И… ты. Ведь ты не солдат. И через три месяца не солдат. Как это? А там… Так легко быть убитым.

Лида сидела почти рядом, на стуле.

— Не солдат?.. — сказал Борис. — Ну? Еще какой! Метр семьдесят пять…

Лида улыбнулась. Помолчала задумчиво.

Борис уже все уложил. Нужно закрыть чемодан. Он повернулся спиной к столу и посмотрел на Лиду.