Снегири горят на снегу

Женщина стояла молча сзади всех. Двигалась вместе с ними к столу, а потом, когда подошла ее очередь, стала расписываться на листке.

— Ну и овца же, — сказал Галимбиевский. — Кричала — даже этот бойкий мужик в кожане сочувствовал. А потом сама вместе со стадом в одни ворота. Стоило такую самодеятельность устраивать.

На следующий вечер, после работы, Галимбиевский постоял возле окна в избушке, поежился плечами, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Пора прибарахлиться. Потеплее. А то загнешься. В общем, вы как знаете, а я завтра к утру буду здесь.

Накинул пиджак себе на плечи и ушел домой. Всем тоже стало холодно.

Девчата пошли на сушилку узнать, может, там на печках можно спать.

Вернулись минут, через сорок. Принесли горох в платке.

— Ну что вы за парни, — сказала Валя Огородникова. — Девчата о них заботятся, горох им принесли, а они… Хоть бы дров заготовили. Поджарить…

— Лена, — сказал Оська, — для нас ты не пожалела даже своего платка. А я для тебя — лес, нет, два леса, сколько ты захочешь, на дрова снесу.

Борис с Оськой собирали в колке сухой валежник. Осиновые стволики, невесомые и ломкие, от прикосновения разлетались на части. Собранные в охапку, они даже не ощущались в руках, только покалывали острыми сучками.

Потом Оська держал большую плицу над костром, резко передергивал ее. Горох громко перекатывался по жести. Горячие горошины подпрыгивали кверху, глухо расщелкивались.

Поджаренный, приятно и душно пахнущий, брали его в ладони, обжигались, ссыпали в карманы. В кармане он долго и как-то по-домашнему грел тело.

— Почему Вадим ушел-то? — поинтересовалась Валя Огородникова. — Скоро же суббота. Странный… А бригадиру надо сказать, пусть окна вставят. Не думают.

— Сегодня пойдем на ток спать. Там есть ворох неперелопаченный. Ляжешь — из глубины греет. В пшеницу руку засунуть нельзя, — сказал Оська.

Ночь наступила темная, без ветра. Спать легли на ворохе пшеницы.

Борис укрылся телогрейкой, зажал ладони в коленях. Пшеница грела каким-то далеким-далеким теплом. Борису казалось, что он почему-то помнит такое тепло. Кажется, оно бывает, когда разломишь еще горячий хлеб и поднесешь к губам. Задохнуться можно. Когда это с ним было?

Девчата, прижимаясь друг к дружке, не шутили, как обычно, а были озабоченно притихшими.

Только Валя Огородникова все же сказала:

— Ладно, не возитесь, девки. Завтра ребят попросим из-за пазухи пшеницу вытряхивать.

Уже не чувствовалось холода. Борис дышал в спину Оське, и его лицу становилось тепло.

— Борис, посмотри. Посмотри, Борис.

Валя Огородникова осторожно трогала Бориса за плечо, шептала прерывисто в самое ухо. Борис приподнялся, увязая рукой в пшенице.

— Тише…

Валя затихла, поняв, что Борис видит, закончила:

— Смотри…

Недалеко, у веялки, кто-то насыпал в мешки пшеницу. Было их двое. Один, стоя, держал мешок, а другой, согнувшийся, неторопливо зачерпывал зерно плицей. Оно шуршало по выгнутой жести. У Бориса стало сухо в горле. Девчата не спали. Борису показалось, что все они ждут только его. В темноте, еще не видимый за ворохом пшеницы, он встал. Как-то всем телом почувствовал, что рядом, с доверчивой готовностью, Оська застегивает пуговицы на пиджаке.

Борис полез на ворох, тяжело вытаскивая сапоги из осыпающейся пшеницы. Выпрямился.

— Гм, — сказал Борис неожиданно даже для себя. Темные фигуры выпрямились и застыли. А когда увидели, что из-за дальнего вороха на них движется толпа людей, отпятились в полынь.

Из-за полыни выплывала луна, неправдашне большая и яркая. В нее, казалось, можно идти по траве, так она неожиданно близка. Ночь становилась мягкой, дымчатой. Только пугающе черной оставалась полынь, и за полынью, рядом, — темная грузовая машина.

У освещенного столба Борису что-то попалось под ноги. Борис нагнулся. Поднял. «Что-то» было тяжелым вальком от брички с кованым крючком посередине.

За редкой стеной полыни, в ее разреженной темноте, не прячась, неподвижно стояли двое.

— Борис… — и вдруг Борис почувствовал, что он узнает одного из этих темных людей. Узнает эту приземистую фигуру, покатые плечи.

Так может стоять только один человек. Мягко, будто на лапах. Спружинившийся, беспощадный, этот человек смотрит на Бориса через полынь со вспугнутой злобой, как волк сквозь черный тын. Борис знает этот взгляд.

— Галимбиевский! — отчетливо выкрикнул Борис в полынь. Казалось, полынь вздрогнула, но фигура не шевельнулась. — Хватит!.. Выходи. К нам на свет…

Борис выговаривал это, освобожденно торжествуя.

— Хватит! Хватит подкрадываться. Что ты все около…

Темные фигуры, шурша соломой, начали отпячиваться. Безбоязненно, откровенно вызывающе. Опять…

Бориса взорвало это пренебрежение. Он даже не замечал, что тяжело сжимает конец валька.

Уходят. Безнаказанно… Карточки — безнаказанно… Ленка — безнаказанно… Женщина с серыми губами — безнаказанно… И… этот хлеб… Даже тогда, когда здесь он, Борис, — безнаказанно.

— Это же их, — глухо подсказала Огородникова, — машина.

В машине что-то звякнуло. Там, спеша и срываясь, заводили мотор.