Снегири горят на снегу

Потом поспешно, будто боялась опоздать, она достала скрипку, коснулась смычком струн. Звук, резкий, большой, полный, вызвал смятение, странную обеспокоенность. С ним в комнате оставаться нельзя. С ним тесно. Казалось, воздух в комнате натянулся, сейчас лопнет. Казалось, что это она, Лида, тоненькая, сама звенела. Напряженная до крика.

Потом это впечатление прошло.

Она играла о сегодняшнем разговоре, о вчерашней ночи, о всей жизни Бориса, которую не могла принять. Она играла об отце. О рвущейся звонкой тишине далекого фронта. О размытой утрамбованной глине. О молодых парнях, что уходят в шинелях навсегда. Или об улыбке своего мужа и о его глазах. А может быть, о том, что она почти год ничего не знает о нем, что он где-то там, на Ленинградском. Тогда зачем она, побледневшая, с обескровленными губами, светлеет и улыбается?

«Зачем, — думает. Борис, — люди так мало живут? Может ее мужа уже нет. Только его улыбка осталась. Люди… Хоть один раз сфотографируйтесь с улыбкой. Вас не будет, а улыбка останется.

А жить — это так здорово. И вы такие красивые. Отдавайте другим все, что есть лучшего в вас. Не опаздывайте. Спешите. Слышите?.. А то худшее у вас чаще наружу».

Борис посмотрел Лиде в лицо.

— Вот, — бледнея, сказала она. Растерянно села на кровать со скрипкой, и вдруг клюнулась лицом в колени.

Механический цех остановился на десять дней. На электростанции — профилактика. В понедельник с утра токари убирали металлические отходы во дворе завода. В грубых брезентовых рукавицах складывали узорчатые ленты на носилки и стаскивали в угол.

В конце смены Бориса вызвал начальник цеха.

— Что ты так тяжело смотришь? — спросил он, улыбаясь. — Зашел, и колючки наружу, как еж. Еж, он маленький, защищаться пытается. А ты… Ты скорей сам. Садись. И сними свои рукавицы…

Борис сел на диван, придавил рукавицы рукой на колени.

— Завтра всех посылаем в колхоз. Зерно обрабатывать. А тебе одному придется отходы грузить.

— А я и грузить умею, — ответил Борис.

— Умеешь…

Начальник цеха пристально посмотрел на него.

— Ко мне девчата заходили. Просили, чтобы тебя тоже с ними направили. Доказывали все, что ты не виноват. У сторожа ружье отобрал не ты. Бригадира избил не ты. Может, правда не ты?

— Я.

— Ну вот. А Огородникова утверждала обратное. — У него появилась озорная улыбка в глазах. Но Борису показалось, что он старается ее спрятать.

— И шут тебя знает, что ты за человек? — сказал он. И строже закончил: — Ладно, ты там больше без этого. Завтра с утра — в колхоз. Понял?

— Понял.

— Давай.

Осенью колхозный хутор легко найти по широкой наезженной дороге. То натрушена солома, то стая воробьев на выплеснутой россыпи пшеницы. Воробьи не боятся людей. Идешь на них — они не вспархивают, а откатываются серыми шариками из-под ног. То по обочине дороги над травой высится островок высокой пшеницы с тяжелыми пыльными колосьями.

А вот и лесок с домиками и сушилкой, надстроенной дощатым сооружением в виде скворечника.

Хутор пустынен. Выбита трава. Где-то в стороне с весны оставлена сеялка или тракторный плуг. И оттого что они заросли пыреем, кажется, на хуторе никого нет, только висит над землей суховатый пшеничный воздух и еле заметный запах осенней прели.

Но замечаешь бричку у раскрытых дверей, лошадей, привязанных за выступающее бревно избушки, столик на ножках буквой «Х», теплый запах столовой и сразу понимаешь, что все так и должно стоять.

Длинный крытый ток. Соломенная крыша тока провисла, но боковые столбы лиственные, с глубокими пазами и узловатыми наплывами, стоят твердо.

Земля под крышей утрамбована и суха.

И за током, почти рядом, белесые заросли полыни. В полыни не пролезешь, так она густа и кряжиста. И растет она из соломы, сваленной давно. Наступишь на нее, солома податливо спружинит, и полынь обнажится у корней, как бы вырастет на глазах. Ветерок колыхнет ее тугие корзиночки, и задохнешься от сухой горьковатой пыли.

Третий день на току с утра до вечера расхлябанно бьет решетами в дощатые бока веялка. Спереди в широкий лоток сыплется отвеянная пшеница. Ленка Телегина и Саша Герасимова с револьверного, стоя друг перед другом, вдвоем крутят веялку.

Ленка глухо повязана платком. Голова в платке круглая, как забинтованная. Похожа на корчажку. Глаза у нее большие и какие-то неуверенные. Или просто так кажется. Но все равно об этой Ленке не подумаешь, что она ловила «лисичек-собачек».

Валя Огородникова в лыжных брюках и ситцевой кофте плицей черпает из вороха пшеницу, развернувшись и как бы потянувшись вся, высыпает ее в веялку. Кофточка натягивается на ней, и кажется — вот-вот лопнет на груди.

Оська деревянной лопатой перелопачивает пшеницу. Борис и Галимбиевский работают с женщинами-колхозницами. Женщины возят хлеб в Заготзерно. Насыпают мешки, а Галимбиевский и Борис заваливают их на телегу. Мешки, будто свинцовые чушки, выскальзывают из рук. Не возьмешься за угол, не вдавишь пальцы. Нагрузишь воз, и долго еще болят ногти на пальцах. Тяжело садиться отдыхать. Чувствуется в ногах какая-то обессиливающая, сладкая-усталость.