Снегири горят на снегу

А Галимбиевскому ничего. Он вспотел. Мешки таскает без рубашки. Подбрасывает их на телегу коленом. Широкоплечий и загорелый. С лоснящейся потной кожей. Садится на перевернутую плицу, улыбается женщинам и рассказывает:

— Я в своей жизни старика встречал. Доходяга был, а все мудрил. Не верите, говорит, вы ни во что. А я вам скажу, все сбывается. В святом писании сказано: «Станут птицы со стальными клювами летать. Люди землю опутают стальной паутиной. По хлебу ходить будете, а есть будет нечего». Мы потешались над ним. Свистишь ты, дед: когда по хлебу ходишь — нагнуться недолго.

Галимбиевский захватывал горстью пшеницу, подкидывал ее на ладони:

— Вот дед пророк, а? А что? Под метелку работаем…

Но женщины строго молчали.

В избушке всего одно окно, большое и без рамы, земляной пол. На нарах сено, покрытое брезентом. Здесь спали.

После ужина Борис не задерживался на улице. Ему хотелось быть одному. Он ложился на нары и смотрел в окно. За окном наступали сумерки. Прозрачные и стылые, как ключевая вода. Окно беспокоило. Там, за стеной избушки, перед окном — березовый колок из ровных, тоненьких березок. Он щетинился, как густой белый гребешок. Изредка эту сплошную белизну перебивали такие же вытянутые и тоненькие осинки.

Колок без листвы. Борис знает, что у подножья, на сникшем папоротнике, на кровяных капельках костяники, на ломаной сухой траве, лежат вялые оранжевые листья.

За окном нет ветра. Только настывает вечер. Неподвижный воздух будто тает, и кажется Борису, что натянутые стволики березок струятся.

Борис не чувствует рук над головой. Со странной, светлой нежностью он вспоминает дом и непонятную тоненькую женщину Лиду. Даже не вспоминает, а видит.

Вот она убирает со стола. Открывает журнал, который только что читал Борис. Задумывается над страницей или расхохочется и тут же прижмет пальцы к губам. Борису хочется тогда запомнить страницу, чтобы снова потом ее перечитать и понять, что для нее бывает смешным. Он видит ее глаза, руки. Видит, как она ходит по комнате, как надевает чулки, отвернувшись к окну, вытягивает ногу, разглаживая складки.

Заметит, что Борис видел это, смутится. Или стоя скалывает прическу. Волосы не подчиняются. Она рассердится. Досадно выдернет приколку, и волосы тяжело упадут на плечи. Чтобы оправдать свою досаду, повернется к Борису и смешливо сморщит для него нос.

Недавно Борис заметил, как она смотрела на него, а потом сказала:

— Борис, мне хотелось бы увидеть тебя в Ленинграде… В концертном зале. Так просто. Посмотреть на тебя со стороны. Хотя бы один раз.

И вдруг тревожно врывалось в сознание Бориса: «Борис, Борис… Не надо, Борис. Это не ты. Скажи, что это не ты… Ну, хочешь, я тебе сыграю? Хочешь?»

Что могла она со своей нелепой скрипкой… Глупая… Беспомощная…

Третий день он здесь. Что она думает о нем? Как он ее увидит?

Он с отчаянием понимал, что не сможет теперь сказать ей: «Не я». Никому не скажет… Особенно себе.

Вошел Оська. В сапогах залез на нары.

— Свежо. На пшенице лучше спать. Она хоть снизу подогревает, — сказал Оська. — К утру дойдешь. Там уполномоченный из райкома приехал. Товарищей колхозников на танковую колонну агитирует. Идем, послушаем. Интересно.

Колхозники сидели кто на чем. На скамейках, на перевернутых ящиках из-под зерна, на телеге и просто на земле.

Уполномоченный в кожаном пальто, у маленького стола, накрытого красным. Кепка его лежала на столе, на бумагах.

— Враг разбит под Белгородом и Орлом. Летнее наступление немцев сорвано. Враг покатился назад. Наши войска сами перешли в наступление. Может быть… — Уполномоченный приостановился. — Может быть, это ваши мужья и сыновья выстояли в этой великой битве. Наступают морозы. Они за нас. Но мы не можем армию оставить без одежды, без обуви, без еды. Мы не можем отправлять наших солдат с одной винтовкой на бронированные полчища врага. Мы не хотим лишних жертв, лишних жизней. Мы…

Борис смотрел на женщину в серых брезентовых тапочках. На ее платок, сползший с головы, на руки, загорелые и обветренно-серые. Она прятала их в концы платка где-то на груди, на старой кофте.

— …полушубки, пимы, рукавицы. На все нужны деньги. Где их взять государству? Но народ понимает… Я не думаю… Не найдется у нас ни одного человека, кто не поможет в такой час Родине. Не найдется…

Женщина стояла не шевелясь. Что-то странное делалось с ее губами.

— Не могу я… — тихо и тяжело сказала она себе. — Что вы делаете? Господи! Да не могу я! — вдруг закричала она громко, по-бабьи. — У меня же хлеба нет. Ничего нет. Что вы делаете… Вот посмотрите, посмотрите…

Она не замечала, что все смотрят на нее. Она протягивала свои руки.

— Что вы делаете! — кричала она пронзительно. — Что вам, моего мужика мало? Я вам своих голых чилят принесу. Смотрите. Пусть они у вас на столе рты разевают.

У Бориса в груди стоял и не проходил незнакомый и тяжелый комок. Он сидел и смотрел, как женщина сначала стояла одна. Потом, недоуменно стесняясь, подошла к остальным.

Комок подкатывался к горлу. Борис еще никогда не знал его в себе.