Снегири горят на снегу

Борис медленно пошел к машине. Две резкие тени, его и Оськина, качнулись по земле. Наступая на них, настороженно и молча двигались девчата.

— А… бог! — пугающе выругались из полыни. — Не подходи к машине!.. Дешавло…

Борис чувствовал, что впервые он испытывает страх, что страх противен, что руки и ноги не слушаются, они как на шарнирах, что он, кажется, отвратительно труслив. И если он сейчас остановится, то больше уж никогда, нигде не будет иметь права гордиться решительностью, которую любил в себе.

— Ну! — нетерпеливо и визгливо крикнули от машины.

Не чувствуя ног, но почему-то чувствуя жесткую, проминавшуюся траву, Борис шел.

Видя, что большая, откуда-то появившаяся ночью на току толпа все-таки идет, темные, неузнанные люди отходили в заросли полыни. Молча, затаенно.

У машины уже никого нет. Да, конечно, никого нет. Видно же хорошо. Зеленые ободранные бока кузова. Полуторка. Только на той стороне раскрыта фанерная дверца. Лунный свет на стеклах.

«Надо ту сторону осмотреть, — подумал Борис. — Там высокая трава близко».

Бороздя концом валька по земле, Борис приблизился к машине и стал обходить кузов.

«Чья? — думал он, замечая белые цифры номера и чуть сторонясь угла. — РП-24…»

И вдруг что-то резкое и темное мелькнуло перед лицом. Луна вспыхнула во все небо, оранжевая, горячая, и… медленно погасла. Борис загреб исчезающую траву горстью…

Утром на хутор приехали колхозники. Они почему-то сразу подвернули к току. Слезли с брички. Увидели насыпанные мешки с зерном. Один упал, и пшеница рассыпалась. Рядом с мешками — девчата с завода, а чуть поодаль от тока — чужую старую полуторку.

Бригадир в офицерской гимнастерке, подтянутый, с дубовой клюшкой в руке, шевельнул желваки на скулах и, что-то сухое сглотнув, спросил:

— Это которого?.. Того?

— Того… — сказала Валя Огородникова.

Чуть свет Бориса, так и не пришедшего в сознание, увезли в железнодорожную больницу. За «Скорой помощью» ночью бегали Оська с Ленкой Телегиной.

Боли давно не было. Был только тугой марлевый панцирь вокруг головы. Сухой, прохладный. Он так стягивал голову, что Борис даже не чувствовал, куда его ударили. Но когда он закрывал глаза, то перед ним являлись ломаные жгутики и шатко плавились в мерцающей желтой глубине.

Борис не умел лежать с закрытыми глазами. Вот уж что-то четкое собиралось в его памяти. Ветер на дороге, бурая отвердевшая трава, темный мокрый штакетник и гипсовый парнишка в запущенном палисаднике у вокзала.

Исхлестанный ветрами, он качнулся на глыбистой подставке. Стронутые гипсовые мышцы осыпались на ногах, и обнажился черный металлический каркас. Горнист упруго покачивался.

Потом Борис видел только губы женщины-колхозницы. Женщина отдавала свое последнее. И он подумал, что эта женщина живет какой-то своей мудрой жизнью, которой он не знает. Эта жизнь, большая и напряженная, существует здесь, рядом, для этой женщины, для Лиды, для Вали Огородниковой. И почему эти до изнеможения занятые люди должны еще помогать ему и проникаться к нему сочувствием? А не наоборот! Он ждал, когда кто-то подумает о нем. Слепой он! Галимбиевского брал в поводыри…

Борис переворачивается на кровати. А все-таки Валя Огородникова той ночью, на току, будила его.

От сознания, что тогда все ждали именно Бориса, на душе у него становилось светлее. А может быть, в палате посветлело. За большими окнами падал снег. Редкий, медленный.

В палату вошла медсестра с газетным свертком и еще в двери сообщила:

— Лебедев Борис. Тебе передача.

Она положила сверток на табуретку.

— Пришли, ломятся. Крикливые — сладу нет. Будто не в больнице.

— Если ломятся — значит, ко мне.

Борис развернул записку.

«Борис, ну как? А их поймали. Это правда был Галимбиевский. Девчата шумят за спиной, мешают писать. Снег пошел. Они выбежали на улицу посмотреть, когда ты в окно выглянешь. А Ленка, если хочешь знать, когда тебя увезли, весь день ревела. Сейчас с нами шла. Вдруг на полдороге остановилась и сказала — дальше не пойду. Вот пойми ее. Девчата просили написать. Целуют. Каждая по отдельности. Только Валя Огородникова первая. Имей в виду. Мы на улице, у входа. Может, выглянешь? Оська».

Борис вышел в коридор. За окном внизу, в кружеве белых хлопьев, он увидел черные фигурки людей. Залез на подоконник. Распахнул большую форточку и высунулся по пояс.

— Бо-орька! — загалдели внизу. — Выздоравливай. Быстрее. Мы ждем. Все.

Оказалось, что у Бориса нет с собой ни телогрейки, ни кепки.