Снегири горят на снегу

Еле притрагиваясь пальцами, он погладил ее поясницу и, низко нагнувшись к ней, сказал что-то, наверное, шуточное.

Валя остановила станок, посмотрела на Галимбиевского серьезно и неумолимо. Потом взяла ветошь, вытерла руки и промасленно-грязным комком с силой провела Галимбиевскому по губам с одной и другой стороны. На своей подставке она была выше Галимбиевского.

Борису даже показалось тогда, что у Галимбиевского прижались уши.

Но находило на нее и другое.

Как-то собрались в конторке механического цеха мужчины. Неизвестно почему. Или они выпили, или тому была другая причина, но они пели.

Вместо масляного лязга станков, вместо глухого звона железа в цехе слышалась песня. Мужчины пели. Пели не как пьяные, что изо всей силы орут кому-то, а пели себе. Спокойно. Не надрываясь. И слов было не разобрать, и непонятно, что это была за песня. Так лес шумит.

Был обеденный перерыв. Дощатая стена конторки начальника цеха смягчала голоса.

Валя Огородникова сидела за партой, и не было в ее глазах бесшабашной насмешливости.

— Как же я люблю, когда поют мужчины, — задумчиво произнесла она. — Какая сила в них. Насколько же они лучше нас, женщин! Строже… И… чище. Мы-то знаем, за что их любить.

Она сложила свои руки кулачками в карманы фартука, и они устало лежали на коленях.

В общем, Огородникова была насмешливым, неустойчиво беспокойным человеком.

Как-то в ночную смену на заводе выключили ток. Что-то случилось с электростанцией. Степан Савельевич вышел из цеха. Ток не дали ни через двадцать минут, ни через час.

Девушки устроились на полу, у парты. Борис с Оськой лежали на верстаке, прислушиваясь к их смеху. Оказалось, что ночь на дворе светлая. Из окон бледный свет экранами падал на пол. Он матовыми звездочками рассыпался на рукоятках, холодными дорожками на цилиндрических боках патронов, на полированных салазках станин.

— Везет сегодня, — сказал Оська. — Может, всю смену профилоним. Только спать жестко. Это не верстак, а терка. Щека гофрированной стала. Пойдем к ним. Хоть голову найдем куда положить.

Они подошли к внезапно замолчавшим девчатам. Те лежали на полу в лунных квадратах, исполосованные оконными переплетами. Борис лег, опершись на локоть. А потом, устраиваясь удобнее лопатками на полу, положил голову кому-то на живот. Под затылком живот затаенно дышал.

— Голова тяжелая. Как болванка, — громко возмутилась Ленка. — Прямо чугунная.

Все рассмеялись.

— Пусти.

Она начала руками сталкивать голову.

Напрягшись спиной, Борис приподнялся на локтях, подался вперед и лег головой к Ленке на грудь. Щеку обожгло. Ленка, испуганно растерянная, перестала дышать. С минуту молчала, не зная, как взяться за его голову. Она говорила шепотом, чтобы уж никто не слышал:

— Пусти же. Ну… А то…

Но голову сталкивала не слишком уверенно.

«С ними понахальнее, — удовлетворенно утешал себя Борис. — Прав Галимбиевский».

А потом сам, крадучись, стал сползать головой на пол, потому что Валя Огородникова рассказывала о своей свадьбе.

Она лежала на полу, подложив под голову телогрейку. Коленки ее туго спеленуты платьем. Заправленные вниз складки придавлены ногами к полу. Ноги белые, без чулок, лежат на грязном полу разутыми, отдыхают.

— А после я все себе говорила: «Вот глупая». Вы даже сами не знаете, какие вы глупые… — почему-то говорила она всем, внутренне улыбаясь.

Она была возбуждена вдохновением рассказчика, который понимает, что его торопят, его ждут.

Она заново переживала все. Может быть, ярче, чем это было на самом деле. Она знала, что воспоминания ее чисты. Это был вызов, злая тоска по тому, что у нее отобрано кем-то. Это та жизнь, которая потеряна, и именно поэтому кажется счастьем, самым, наверно, светлым. Как солнечное тепло на траве или лунный всплеск в лужицах, это оборванное ощущение счастья ей хотелось повторить, вызвать вновь и вновь словами, памятью, всем существом женщины.

Она не другим рассказывала о своей первой брачной ночи, для нее они не существовали сейчас, она вспоминала ее для себя.

Так, наверное, пишут стихи.

— Он еще не вошел ко мне в горницу… А луна такая!.. Даже стыдно при такой луне лежать в одной рубашке. Окна как глаза. А я… прямо сквозная… Лежу. «Господи, как это будет? — думаю я. — А ведь это сейчас будет».

Борис слушал, закусив губу. Он бы не вынес сейчас света. Он бы убежал. Он не знал, как ему убрать свою голову, чтобы это не заметилось. Он съехал вниз, на плечо, потом на руку и удивился, почему Ленка не выдергивает руку.

Больше всего ему хотелось, чтобы Ленка подумала, что он сейчас спит.

Все, что рассказывала Огородникова, он уже знал из книг или от хвастающихся товарищей. А как это все происходит, он теперь хотел узнать от взрослых людей.

Борис еще стыдился беременных женщин. Его ужасало, что они не прячут живот от людей. Даже глаз не отводят. Если это у «просто» женщин можно только предположить, то у беременных — это уже точно. А им хоть бы что.

В темноте Борис представлял белые Валины ноги на избитом полу и сброшенные в стороны ботинки.