Снегири горят на снегу

Давно ли Борис и женщины живут вместе, а в комнате стало грязно. Борис тоже не снимает сапог. Окна ночами не открываются, и исчез тот чистый воздух, который любил Борис в своей комнате.

Однажды Борис демонстративно сам вымыл пол и ходил босиком по прохладным крашеным доскам.

Ему снова захотелось застелить стол свежей газетой, раскрыть настежь окно, смотреть на тополя, а за ними на цепочку огней у вокзала и в прохладу раскрытого окна или этим огням читать стихи.

…Если дорог тебе твой дом…

Но недолго пол оставался чистым.

К вечеру заводской грузчик привез с подсобного хозяйства два мешка картошки, занес их в комнату, высыпал на пол между печкой и кроватью Веры Борисовны.

Картошка раскатилась. Старуха собирала ее по одной в ворох, тихо шаркая по полу стегаными шлепанцами без задников.

Для старухи теперь нашлось занятие.

Утром она встает с постели и щиплет доски от упаковочных ящиков. Растапливает печку. Садится на табуретку у раскрытой дверцы, из вороха кидает в огонь картошку и смотрит, как она обугливается. Волосы после сна старуха не расчесывает. Они лежат блеклым пучком, седые, как плесневелая паутина.

Щепкой переворачивает она на углях картофелину, а потом вместе с золой выкатывает ее. Обуглившаяся картофелина ударяется о железо, отряхивая сизоватую гарь.

Бабка поднимает ее. Подкидывает на ладони. Скрежеща, скоблит ножом ее жесткий бок. Появляется желтый опаленный панцирь. Потом бабка, обжигаясь, разламывает ее и снимает с крахмального бока подгорелую раковину. Бабка втягивает в себя горячий парок и рассыпающуюся мякоть, хрустит толстой кожурой, как вафельной корзиночкой.

Из разломанной картофелины, из раскрытой печки растекается по комнате поджаренная горячая духота. Духота эта стоит всю ночь.

Если старухе случалось уйти куда, возвратившись, она настороженно присматривалась, брал Борис картофель из вороха или не брал.

А Бориса раздражало, что старуха не стесняется подозревать его в этом, что Вера Борисовна не стесняется его, когда ложится спать. Снимает свое бордовое платье и, равнодушная и тощая, еще ходит по комнате.

Вера Борисовна встает до работы за двадцать минут. Умывается мизинцами. Намочит их языком, вытрет уголки глаз и припудрит ваткой лицо.

Он не мог находиться с ними в одной комнате. И тогда, когда бабка пекла картофель, и тогда, когда они разговаривали о чем-то между собой, Борису нечего было делать дома.

Он стал позднее возвращаться. И, чтобы не будить Веру Борисовну, сделал для себя второй ключ от двери. А как Борису хотелось печеных картошек! Он бы, наверное, задохнулся теплой рассыпчатостью клубней. Но он никогда не позволит себе заглядывать людям в рот, когда они едят.

Он чувствовал, что все сейчас должны что-то делать. Стараться победить. Война же! А Вера Борисовна даже ест лениво. Кажется, она ничего не хочет. Она несопротивляема. Ждет. Кроме этого, у нее не осталось никакой потребности. Быть чистой. Быть красивой. Просто быть женщиной. Такие никого не побеждают. Такие даже и в Сибири дождутся, когда их дальше эвакуируют. Не живут. Картошку едят. Его тянуло вечерами на завод, в грохот станков или на вокзал.

На вокзале он проходил мимо тяжелых, пышущих жаром ФД и составов, груженных трофеями. Рассматривал ржавые кресты на броне и рваные дыры в скрученных стволах танков. Облегченно вздыхал: «Бьем! Скоро и мне на фронт!» Женщины в железнодорожных шинелях устраивались на тамбурах в самом хвосте поездов со своими тусклыми фонариками.

У горячих паровозов, у качающихся, беспокойно перепутанных огней вокзала Борис утверждался в чем-то, успокаивался.

Домой возвращался поздно ночью. Звучно щелкал дверным замком, демонстрируя свою независимость.

Борис сидел на снопах и глядел, как запряженная лошадь тянулась к рассыпанному снопу на стерне. Туго подвязанный чересседельник мешал ей. Лошадь беспомощно двигала в воздухе губами.

Колхозная повариха брякала ложками в пустой кастрюле и закрывала флягу на телеге.

Борис еще держал в коленях алюминиевую миску. Пустая, она заметно остывала.

К обеду погода изменилась. Дождя еще не было, но воздух похолодал. Небо шевелилось. И лицо чувствовало пасмурную сырость воздуха. Посерел окостенелый лоск соломы.

Оська лежал возле миски на животе. Его ресницы были в осотовом пуху, а брошенная рядом кепка — в вязкой, будто войлочной, пыли. Оська до обеда откидывал от комбайна солому.

Валя Огородникова встряхивала косынку, а Ленка гладила исцарапанные соломой ноги, поджав их под себя.

Оська закончил есть, отодвинул миску и сказал:

— Хорошо жить Ленке. Доходна́я… Есть не во что. А я бы сейчас нарубался, как ванька-встанька, и стоял, покачивался от удовольствия. С улыбочкой.

Повариха рассмеялась, села на телегу и, деловито натягивая вожжи, тронула лошадь. Громыхнула пустая фляга из-под супа. Повариха, придерживая ее свободной рукой, медленно поехала к меже.

Десять человек из механического цеха работают в колхозе на уборке хлеба, обмолачивают пшеницу. Вот уже скоро неделю ночуют токари в поле, в соломенном шалаше.