Снегири горят на снегу

Он посмотрел на Ленку и удивился. Во всей осени не было такого цвета, как ее глаза. Он увидел ее губы и подумал: «Почему люди целуются? А что губы при этом чувствуют?» Ленку он тоже когда-нибудь поцелует…

Он вспомнил, как они были с ней недавно в колке. Борис рубил березки для шалаша, а Ленка держала в руках лесинки и ждала его. Кофточку она тогда испачкала о березовую кору, словно грудью стенку обтерла. Борис подумал: «Вот глупая. Тяжело, а держит. Ничего не соображает. Как баба». А потом удивился: «Доверчивая… Сама как березка. Вон и живот в белой пыльце. И к ботинкам листья прилипли. Бери и руби…»

Борис улыбнулся, представив, как она со своими лесниками обходила тогда пеньки. Лесинки бороздили вершинками по земле, бренчали.

Почему он никуда не позвал ее тогда вечером?

«Это же сейчас запросто, — отчетливо вспомнил он насмешливую улыбку Галимбиевского. — В войну бабы ничего не помнят. Все нараспашку. А что ждать…»

И вдруг Борису подумалось, что Ленка и вправду может с ним хоть куда пойти. Просто так…

Ленка вдевала в петельку кофточки тяжело провисшие колоски подорожника.

Борис посмотрел на нее и с грустным недоумением понял, что Ленка, наверное, даже и не догадывается, как он о ней думает.

Комбайнерша на хутор еще не приехала. Ждали ее под навесом. На деревянных штырях, вбитых в столбы, висели хомуты. Пахло потным войлоком.

Борис сидел за длинным деревянным столом. Стол некрашеный. Поскоблен ножом. Борис протыкал соломинкой забитые щели. Его позвали в стан. Он поднялся по ступенькам и вошел в открытую дверь.

В углу стояла облупленная беленая печка и у стен низкие нары. И еще там было много народу. Но прежде всего Борис узнал сторожа.

Сердце как-то нехорошо ослабло. Перед ним стоял бригадир, здоровый, в расстегнутой гимнастерке, подпоясанный офицерским ремнем. В глаза Борису бросились мятые полоски нашивок за ранения.

Качнувшись на ногах, бригадир с нервной нетерпеливостью перехватился ладонью за дубовую кривулинку своей клюшки.

— А-а-а!.. — злорадно и тихо сказал он. — Значит, ты вон какой… Нет! Ты блатной… Черная кошка… Значит, вы все здесь можете! Все?!

И вдруг он, багровея и взрываясь, взвинтил себя до срывающегося крика:

— Можете!.. А вас некому здесь между рог бить?

Борис, пугаясь его глаз, стоял у двери.

— Гад!.. — Бригадир нервно задохнулся — А ты фронтовиков видел?..

Он резко ударил Бориса клюшкой. Клюшка хрустнула, больно обожгла плечо и отлетела в сторону.

Уже на крыльце бригадир навалился на Бориса. Борис ухватился за его гимнастерку, с мстительной обреченностью падая с крыльца навзничь, перекатился спиной, как пресс-папье. Бригадир, перелетая через него, ударился лицом о сухую землю.

Отскочив в сторону, Борис с ужасом увидел, что бригадир, словно рашпилем, ссадил себе лоб и скулу, что он встал, отрезвевший, зажал лицо рукой и боком прошел мимо расступившихся колхозников в хутор.

Боли Борис не чувствовал, но почему-то все в нем дрожало. Он плохо слушал, что ему говорили колхозники. Возле него стоял Оська и девчата.

Валя Огородникова кричала кому-то:

— И как не стыдно! Как только не стыдно… Борис, за что он тебя? Или ты сам?

— Так, поборолись, — сказал Борис.

Больше он никому ничего не отвечал. Получилось нехорошо.

Когда пошли с хутора к комбайну, Борису сказали, что из колхоза его отправляют.

Борис шел домой и всю дорогу думал о бригадире: «И что он?.. Не разберется… А еще раненый… сволочь…»

Он не чувствовал себя виноватым.

Почти у самого дома Борис успокоился. Он уже знал, что лицо его в ссадинах. Чувствовал, как воздух касается пылающей стянутой кожи. Борис обрадовался, что во дворе никого не было, только торчали на глиняных буграх деревянные крышки погребов, опрокинутые на колышки. Погреба во дворе появились во время войны.

Борис потрогал пальцами лицо, оно саднило. Подумал, как он войдет, что скажет Вере Борисовне, как объяснит. Она, наверное, испугается.

Почему он такой неласковый с людьми? Почему он так никогда и не поговорил ни о чем с Верой Борисовной?

Он сейчас придет и все ей расскажет. Он скажет:

— Вера Борисовна, знаете… что-то не так все у меня получается в жизни. Никто не хочет знать, какой я. Всем все равно. Им даже все равно, есть я или нет. Ведь вам тоже все равно, что я живу.

Борис подошел к подъезду. Встретился с женщиной из нижней квартиры, Пятницкой. У женщины под полой старой жакетки кастрюлька. Наверно, корм гусям. У нее широкое, багрово налитое лицо с фиолетовыми ветвистыми прожилками на скулах…

— Хтой-то тебя… так? — с радостным удивлением пропела она.

— Вы бы шли, тетя, — сказал Борис, — кормили бы свое стадо. А то прячетесь…

Когда поднимался по лестнице, слышал:

— Не зря говорят: «Береженого бог бережет, а бойкий сам налетает».

В комнате была одна бабка. Стоял сухой запах шелушащейся картошки и еле уловимый — гнили. Крашеный пол землисто-сер. Борис повесил телогрейку. Остановился у двери, хмыкнул.

Бабка завертывала в мокрую газету картофельные очистки. Несколько таких свертков лежали на полу у печки.