Снегири горят на снегу

Бывает… Иногда и сам не знаешь, когда это бывает… Может быть, тогда, когда стоишь с парнями у дверей клуба или у проходной завода. Откуда-то из дверей явится девушка и улыбнется тебе. Просто так улыбнется. Без причины, И уйдет. Улыбка забудется. А лет через десять, однажды, почувствуешь в себе прилив неожиданной светлой радости. И поймешь, почему такой прекрасной для тебя была улыбка той девушки. Тогда ты стоил этой светлой улыбки.

А как просто это все было. Буднично. Знать бы, когда ты стоишь своего настоящего счастья. Или что, разбуженное памятью, принесет тебе радость. Наверное, существует облучение счастьем.

Борис весь день не забывал, как Ленка Телегина закрывалась развернутыми ладошками от солнца. Он подменял у барабана Валю Огородникову. Двигал по наклонному столу снопы. Снопы скользили по челночной полировке досок на короткую ленту с планками. С ленты комбайн заглатывал их, затихал, натужно вбирал в зубастую пасть. Протолкнув, освобожденно завывал. Из барабана, как из страшного ветряного пульверизатора, летели колосья и головки осота. Над Борисом метался, крутился и плавал пух.

Когда Борис отходил от барабана, его грудь была в сером пуху, как в тонком слое ватина, а с ресниц свисал седой мох. В запушенных серых ресницах глаза его казались промытыми, синели глубокой колодезной чистотой. Он улыбался, долго моргая в стороне и стирая платком пыльную каемку с губ.

Молотить скирду закончили в семь часов. В воскресенье выходной, и все пошли домой. Ступая по мелкой, еще зеленой траве у дороги, Борис только теперь почувствовал, как он устал.

Гудение перегруженного снопами мотора все еще вспыхивало в нем самом, нарастало и обрывалось, заглохнув. Он устало покачивался. Ему хотелось знать, чувствует ли Оська эти надсадные захлебы мотора.

Оська нес телогрейку на плече, зацепив пальцами вешалку.

— Неделю прокантовались, — сказал Борис.

— Хорошая кантовка, — сказал Оська. — Мякины наглотался… Сегодня танцы играть… Начну дуть, и мундштук забьется… и желтые навильнички в глаза-а-ах… — театрально продекламировал он.

От мазутной телогрейки у него отпотела и испачкалась щека. Борису стало смешно:

— Ты как-то совсем не устал! Ты кремень. Нет, ты «самокал», «победит».

У Оськи скучно сдвинулись брови. У него не было настроения шутить:

— И ведь никто нас не заставляет. Выкладываемся… черт… как заводные… Меня на танцы сегодня не хватит.

— Смотри, — кивнул Борис. — Кажется, мы подкрепимся до танцев. Витамином бодрости.

Впереди на дороге их ждали девчата. За березовым леском, справа от дороги, лежало большое, покуда хватал глаз, поле моркови.

Девчонки вопросительно смотрели на ребят.

— Конечно… — сказал Борис, не доходя еще до них, и направился к моркови.

Солнце садилось. Тень от березняка упала на поле, и воздух над морковной ботвой казался влажным и зеленым.

Борис вырвал гладкую каротель. Собрал рукой хрусткие ниточки распадающейся ботвы и мягкой зеленью вытер морковь. Откусил тоненький обескровленный хвостик. Отбросил. От ломкого холода морковки знобко заныли зубы.

Оська подкапывал пальцем вокруг тощих корешков, пытаясь найти морковку покрупнее. Он пел: «Все кругом колхозное, все кругом мое».

Эта песня всех привела в восторг. В руке у него уже болтались три комолых сосиски. Он еще выдернул уродливую рогатулину и обрадованно закричал:

— Мне, как всегда, везет. Двойная порция. Ленка, это я подарю тебе. «Пифагоровы штаны». Срубаешь, математику не забудешь и… меня.

Но не успела Ленка ничего ответить, как глаза ее удивленно расширились. В одно мгновение все кинулись к дороге.

Из березняка бежал колхозный сторож.

— Разбойники! — кричал он. — Повадились целыми табунами.

На ходу старик дергал затвором ружья, Борису не хотелось бежать. Он знал — дед не выстрелит. Девчата глупенькие. Он повернулся к сторожу.

Щуплый старик, вращая ружьем и глазами, возбуждал в себе свирепость. Около Бориса его решительность иссякла.

— У, т… У, т… — замахнулся он ружьем.

Борис поймал его за поясницу и приподнял. У старика была морщинистая шея, редкая седая борода, грязная у корней и с черными крапинками, непромытый подбородок.

— Что ты, что ты, что ты, обалдел? — испуганно смирился старик.

— А что ты, дед, трепыхаешься? — сказал Борис. — Не узнаешь? Мы все свои.

Когда Борис уходил, старик кричал ему:

— Свои!.. Каторжные, сукины сыны. Небось все с за-вода.

Борис увидел у себя в руках морковку, и ему не захотелось ее есть.

Бориса ждали. Он подошел к девчатам и не слишком уверенно улыбнулся.

— Что же вы? — с бодрой независимостью сказал он. — Рассыпались, как дождь. Такие большие… Вот вам теперь будет…

Но было ему.

В понедельник рано утром все вместе шли на колхозный хутор. Воздух теплый. До хутора всего шесть километров. Поэтому не спешили.

Ленка ловила ладошкой в воздухе пух, кричала ему:

— Лисичка-собачка, сядь, посиди.

А еле заметный пухленький шарик упруго обтекал протянутую ладонь и летел дальше.

Борис ждал вчера вечером Ленку на танцы, но она не пришла.

— Ну и лопух, — сказал себе Борис. — Сообразил… Только что. А всю неделю ушами хлопал.