Снегири горят на снегу

Валя Огородникова еще в цехе. Оставшиеся четыре часа она совсем не отойдет от станка. Лоб ее, под тонкой прядкой волос, начнет лосниться. Ее красивые ноги неподвижно будут стоять на деревянной подставке, белые, чересчур белые для промасленной юбки и массивного черного ДИПа. Лучший токарь завода. Она нужна заводу. И она очень нужна Борису на заводе. Со своими шутками, со своими улыбками. А сейчас? Этой ночью? Окажись рядом, что нашла бы Она сказать Борису? Или что бы Борис открыл перед ней?

Он не поднимался на тротуар. Шел сбоку. Земля, утоптанная тысячами ног, утрамбованная и подметенная ветром, была жестка.

И Борису больше всего хотелось бы сейчас быть с Галимбиевским. Он не знал почему. Может, потому, что Галимбиевский не удивился бы его появлению, не стал расспрашивать, зачем пришел, а просто сказал бы: «Притулиться некуда, челка?» Галимбиевский понимает Бориса. Он знает, что Борис бывает голодным, что у него уже кончились все деньги. Ведь это он сказал однажды в обеденный перерыв:

— Что ты все от своих обедов прячешься? Волю тренируешь? А у меня вон карточка пропадает. За пять дней хлеба не выкупал… — и достал из кармана корешок с неиспользованными талончиками. — Настоишь — выдадут…

Борису хочется походить на Галимбиевского. Быть отчаянно независимым, красивым, холодно насмешливым. Носить кожаную расстегнутую тужурку. Борис любит в Галимбиевском улыбку, которой тот улыбается девчатам, его мягкую ловкую походку. Хотя Галимбиевский невысокий, но он будто нависает над девчатами своей улыбкой. Он всегда находит, что сказать им. Девчата стесняются поднять к нему лица и улыбаются не ему, а себе. Он им нравится.

Но Галимбиевский никогда не приглашает к себе Бориса. У него есть свои друзья.

У самого дома Борис замедлил шаги. Ему вспомнилась сестра и последнее письмо от нее.

«…ни к чему я здесь привыкнуть не могу. Все еще живу дома. Скоро ты уедешь, и ничего там нашего не останется. Борька, может, ты оставшиеся вещи продашь. Будешь питаться лучше. Только сколоти какой-нибудь ящик побольше и уложи в него папины книги и все бумаги. И оставь его в нашей комнате. Пусть там останется. Пусть стоит. Ты попроси. Хотя бы в кладовке. И мы будем считать это нашим домом. А то куда папе после войны возвращаться…»

На это письмо Борис еще не ответил.

Проснулся Борис в половине восьмого. Вера Борисовна тыкала себе в лицо ваткой. Пудрилась. Борис вышел на кухню умываться. Таз под рукомойником был до краев полон. Сверху на воде неподвижно плавала яичная скорлупа. Борис взял таз и, стараясь не расплескать, мелкими шажками начал спускаться со ступенек. Гипнотически уставясь на скорлупу, он согнулся, далеко выставил руки и чувствовал вес таза напряженно втянутым животом. Вода тяжело колыхалась в тазу и раскачивала Бориса.

«Ничего себе, женская работка, — думал он. — Доведись бабке — голова отвалится. Надо сказать, чтобы так не наливали. До предела. Не шелохнешься».

Обратно Борис спешил. Пробежал через двор, прыгал через три ступеньки, думал: «Хорошо, что успел. Вера Борисовна еще не ушла».

— Вера Борисовна, вы картошку куда-нибудь убирайте. Нельзя же в комнате.

Заметив, что Вера Борисовна с оскорбленным недоумением уставилась на бабку, закончил:

— У нас же кладовка есть.

Вера Борисовна взяла со стола сумочку и, ничего не ответив, вышла. Она спешила.

Бабка, вытянув над столом шею, начала, мыть тряпкой кастрюльку, расплескивая воду на свои шлепанцы.

— Н-да, — сказал Борис. — Ну ладно. От меня не уйдет. В следующий раз напомню.

Напомнил в воскресенье. Сходил на базар. Купил ведро картошки. В узкой кладовке поставил ее на пол прямо в мешке. Из мешка выбилась пыль, и опять сухо и резковато запахло землей.

Вера Борисовна гладила белье на столе, а бабка толкла что-то в миске. Пройдя через комнату, Борис решительно раскрыл окно. И, чтобы прозвучало не слишком неожиданно, как можно мягче сказал:

— Вера Борисовна, вы почему-те мне не ответили. А я говорил. Картошку-то надо убрать. И газетные свертки. Неделями лежат у печки… Заплесневели… Здесь не только вы живете…

— Так не разговаривают с женщинами. Ты еще мальчик. Это некрасиво. Грубишь… Ты совсем плохо воспитан.

У Веры Борисовны было обиженное лицо.

— А вы? — как можно тише и спокойнее спросил Борис.

Вера Борисовна уже не гладила белье.

— Вера, — сказала бабка. — Он тебя ударит. Он нас убьет, Вера.

Борис опешил.

Вера Борисовна спрятала белье в чемодан. Закрыла его на оба замка.

— Зачем мне нужно? — сказал Борис. — Я хотел по-хорошему… А если так… Не уберете картошку, то через неделю я ее сам выброшу. В кладовку.

Вера Борисовна и бабка, не завтракая, куда-то ушли.