Снегири горят на снегу

«Пусть, — посмотрел им вслед Борис. — Я и правда все это выброшу. Сам».

В такой грязи он почему-то даже не мог написать отцу письмо.

За раскрытым окном ощущалась осень. В снопе свежего воздуха оживленно мельтешили серебристые пылинки.

Борис стоял один в комнате. Он не знал, откуда взялась эта тоскливо сосущая неприкаянность.

Бабка и Вера Борисовна не разговаривали с Борисом. Они его как будто не видели. Вера Борисовна вынесла газетные свертки с очистками в помойку. Бабка снова стала накапливать их у печки. Свертки чернели — бабка продолжала скоблить ножом печеную картошку и осыпала их сухой гарью.

И тогда…

Борис только пришел с работы, сидел на кровати и снимал с подушки наволочку — хотел постирать. Вера Борисовна обедала. Бабка засмотрелась на нее, запнулась о картошку, раскатила и стала ее собирать.

— Ладно, — с тихим миролюбием сказал Борис. — Подожди, бабушка. Я сейчас помогу.

Он поднялся, распахнул дверь и начал сгребать картошку за порог.

— Овощной склад, — причитал он, раскатывая боком сапога ворох. — Свинарник… Помойка…

Он сгрудил ногами к порогу и свертки, перевалил все это через порог. Из коридора в кладовку.

«Не замерзнет… А окно в кладовке сам застеклю. Или забью досками. У нас с сестрой так было».

Вошел в комнату, в стоячую пыль, стирая со лба рукавом пот.

Не замечая немого ужаса Веры Борисовны, беспечно сообщил:

— Давно бы мне надо. Вот так… Все просил… А вам тяжело. Теперь посвободней. А пол я сейчас сам помою. Запросто.

Что такое интуиция — Борис, пожалуй, не смог бы точно объяснить. Но его удивляло что-то в нем самом. Он осторожно подводил резец к детали, начинал тоненькую стружку и, не измеряя, не прикладывая лекала, чувствовал, — взял мало. Захватывал носиком резца большую стружку и знал — теперь много… А иногда уверенно прогонял ровный слой и знал, что диаметр стержня можно не измерять — размер взят точно. Как он это чувствует? Чем?

Здорово это — точить. Из тяжелой неуклюжей болванки выбирать слитую холодную массивность, оставлять стерженек, словно бы замерший, так он ровен. Борис любит не блеск, а матовость в металле. Медленное вращение шпинделя, шуршание, какой-то цепляющийся шелест мягкой стружки.

У него хорошее настроение с утра. Радует непривычная новизна незнакомой детали и то, что по норме таких деталей нужно выточить только три, а он заканчивает вторую, хотя времени еще только одиннадцать часов.

Борис выключен изо всего и не слышит глухого, наполненного гудения цеха, не видит, что в раскрытые двери вошла Вера Борисовна.

Вера Борисовна спрашивает что-то. Она плачет. Она оскорбленно взлохмачена. Мимо гудящих, вздрагивающих станков она долго идет к начальнику цеха.

У девчат тоже интуиция… к слезам! Девчата смотрят вслед обиженной женщине.

И они смотрели вслед Борису, когда через полчаса вызвали его к начальнику цеха.

Борис вошел в дощатую каморку, остановился у двери. Микрометр, вдруг оказавшийся лишним в руках, опустил в карман. У мастера Степана Савельевича возбужденное и темное лицо.

Вера Борисовна сидела на старом вдавленном диване, убито отчаявшаяся. У нее скорбные сборочки на губах. Она подняла на Бориса красные, заплаканные глаза и сказала:

— …боялись. Приходил избитый. Являлся в любое время ночи. Без предупреждений. Открывал двери своими ключами. Мы не знали, где он бывает. Мы не знали, чем он занимается. Мы не могли оставить комнату одну. Он издевался над нашей беспомощностью. И вчера… — У Веры Борисовны на лице ужас. — Он… нас просто выгнал. Он выкинул из комнаты все наше. Ногами.

Начальник цеха стоял спиной к окну. Высокий. Молчаливый.

— Что за черт… — тихо выругался он. — Какая-то дикая, расхлябанная потребность в хулиганстве. В чем дело?

Он посмотрел на Бориса с тоскливым разочарованием.

И Борис почувствовал, что начальник цеха теперь никогда так по-доброму не застесняется от его выходок, как отец, который узнал об оплошности сына.

Давид Самойлович поморщился, будто у него болели зубы, поймал взгляд Бориса:

— Что ты на это скажешь? Неделю назад избил колхозного бригадира. Теперь…

— Да не трогал я их, — с тихой и отчаянной просьбой выговорил Борис. — Не трогал… Я же…

Но он уже не надеялся, что ему поверят. И вдруг с безоглядной заносчивостью выкрикнул:

— Ну и пусть убираются… Это моя комната. И моего отца. Вы же ничего не знаете…

— Знаем, — сказал Степан Савельевич.

— Ну… — начальник цеха нетерпеливо прервал мастера. — Не так это делается. Еще разбираться будем. А сейчас… пока все! Иди работай, — кивнул он Борису.

Вера Борисовна проследовала через весь цех, вытирая глаза. Борис остановился у своего станка, включил рубильник и неподвижно уставился на вращающуюся деталь.

К нему приблизился Степан Савельевич и за спиной у него сказал:

— За это судят. Надо судить. Давно.

Борис рывком рубильника затормозил станок.

— Вот вы… Степан Савельевич… Вы тоже не все знаете, а лезете…

…Давно ли Борис уходил с другими ребятами в Захарову дубраву — березовые леса на косогоре у речки.