Снегири горят на снегу

Когда она склоняется над станком, Борису хочется, чтобы волосы ее не были собраны под косынку, а опять, как тогда на речке, прямые, спадали на щеки и на напряженные припухшие губы. Вспоминая это, Борис улыбается чему-то с озорной светлой радостью.

Тогда ему хочется пройти мимо нее, чтобы увидеть осиянную ярким светом ее косынку, затененное лицо и маленькие руки, медленно поворачивающие рукоятку каретки. Или, чтобы она попросила его расплющить трубку кисточки, а то вылезает щетина.

Но Ленка давно к нему ни с какими просьбами не подходит.

Борис идет по утрамбованной дорожке, глухо пересчитывая рукой заостренные верхушки дощатой оградки. Думает: оттого что ему некуда сейчас идти, в этом он, пожалуй, сам виноват. Думает, что никому не нужна его помощь, хотя ему очень хочется быть внимательным к людям.

Борис поравнялся с заводом. Завод тоже гудел натянуто, как столб. Изредка к гудению примешивалось железное звяканье. Большие окна наполовину закрашены. За молочной матовостью стекол — смутные тени людей. Борис знает, чья тень у какого окна. Работает вторая смена.

Как странно воспринимается завод со стороны! Будто кто встряхивает что-то железное в металлической коробке. Борис на работе не чувствует этого шума и даже ударов прессов.

А оказывается, слышно на улице, как самый большой пресс тяжело ухает, и его удары — будто затяжные толчки из-под земли.

Или Борис смотрел бы не на Ленку, а на Валю Огородникову. Она работает на самом большом в цехе станке ДИП-200. Стоит на особой деревянной подставке, чтобы дотягиваться до патрона — кулачки закрутить.

Лучший токарь…

— Токарь? — сказал о ней Галимбиевский. — Что токарь… Вот баба она действительно заманчивая… Нет… Она не баба. Она женщина!.. Посмотришь на ее ножки — женщина! Посмотришь на губы — женщина! Посмотришь в глаза — женщина! Она вся — слишком женщина! Это надо чувствовать…

Свет в комнате Борис не стал зажигать. Разделся. Раскрыл окно и лег. Перед глазами колыхалась тающая синеватая тишина.

От вокзала отходили поезда. Трогая состав, тяжело выдыхали пар громадные ФД. Медленно удалялись. Покачивались двухэтажные дома. За станцией, приглушенный лесом, повисал в ночи тревожный паровозный гудок. Он срывался на повороте, креп, потом протяжно и тоскливо замирал. Говорят, что женщины издалека узнают своих мужей-машинистов по голосу паровозных гудков. А чей это?

Трудно понять женщин.

То они одержимы работой. За смену ни разу не отойдут от станка, неумело ударяют железными обрубками по стержню, выставленному из патрона, чтобы тот не «бил». Как заговоренные, не поднимут глаз от резца, озабоченно собранные. Тогда, наверное, они ничего не помнят вокруг, не чувствуют, кроме отполированной тяжести суппорта. И только досада на лице, если вдруг захлопает надорванный ремень на ступенчатом шкиве.

А то закончится обеденный перерыв, провоет сирена, а они как сидели рядышком, так и сидят. Даже не шевельнутся. Прижмутся одна к другой и покачиваются. Ленка, так та положит свою голову кому-нибудь на плечо и может не шевелиться целый час. Смотрит в одну точку. Приспустит ресницы и так думает о чем-то. И главное — не спит.

Ребята уже станки включат. Степан Савельевич пройдется по цеху несколько раз, а они ну хоть бы что, как каменные.

Первым не выдерживает мастер.

— Что? — привычно спросит он. — Будем сидеть?

На это они с минуту еще ничего не отвечают.

— Ох, что уж, — легко вздохнет Валя Огородникова. — Пойдемте, девки.

«Вот расклеились», — думает в это время о них Борис.

Ему всегда хочется взять Ленкину голову, приподнять с плеча и сказать:

— Ничего, я подержу, а то она у тебя набок отваливается, как колокольчик.

Борис знает, что Ленка рассмеется. Потом, словно опомнившись, посерьезнеет. Прищурит глаза и уйдет к станку.

А Валя Огородникова оттолкнет от себя Ленку и скажет Борису:

— Что ты ей в глаза заглядываешь? Целуй же! Эх ты… размазня.

Валя — солдатка. Но Борис так и не понял, почему Галимбиевский сказал о ней, что она «слишком женщина». Это, что плечи у нее круглые? Или, что, когда сидит и полные ноги прячет в сторону, коленки натягивают платье, будто им там тесно? А может быть, оттого, что очень уж голос у нее какой-то певучий. И говорит она в цехе все, что может знать женщина. Стыдное для нее что-то другое, но не то, чего стесняются другие. Ей нравится видеть на лицах других смущение.

— Борис, давай я научу тебя целоваться. Так, чтобы в глазах темнело. Ну, подойди поближе.

А то Галимбиевский показывал в цехе, как по утрам он занимается физзарядкой, падал на стенку руками и, упруго оттолкнувшись, снова вставал.

— Ты об меня, — предложила Огородникова.

— Ты не приспособлена на такое сопротивление.

— А я не буду сопротивляться, — задиристо ответила она.

Галимбиевский говорит о ней с усмешечкой. Многозначаще. Но Борис почему-то этой его усмешечке не верит. Борису кажется, что Галимбиевский здесь зачем-то играет.

Борис видел однажды Галимбиевского рядом с ней. Валя стояла на высокой подставке у своего станка, а Галимбиевский возле нее.